В то же время издательская система должна быть достаточно гибкой, чтобы в случае признания и успеха книги тут же дать ей расширенный тираж, представив ее гораздо более широкому кругу специалистов и молодых ученых, читателей, непосредственно не связанных с данной темой. Но именно такой гибкостью наша система и не обладает. Поэтому книги, широкий успех которых гипотетичен, раз уж попали в план, издаются со значительным запасом, «на вырост». И в этом случае больший, чем нужно, тираж говорит вовсе не о заботе издателей о прогрессе в науке или литературе, а о том, что издатель не понимает интересов той дифференцированной, узкой отрасли науки или культуры, где производится новое знание и видение, не понимает самого смысла существования и деятельности подобных групп. Наука, как и литература, нуждается в своего рода напряжении, гонке за лидером, а это невозможно без максимально широких возможностей первой публикации. Злой парадокс – завышенные тиражи для немногих оборачиваются нулевым для многих: «Ведь у нас нет бумаги!»
В итоге издательская система оказывается не в состоянии соответствовать требованиям динамического развития науки, литературы, культуры, а стало быть, и общества в целом, ибо в самом худшем положении оказываются наиболее продуктивные категории научной и литературной элиты. Они либо гибнут, переставая работать, либо вязнут в своей, не имеющей выхода деятельности, теряя время, творческий потенциал. Это, видимо, одна из причин того, что, хотя каждый четвертый научный работник мира проживает в нашей стране, мы не держим первенства по значительным открытиям или исследованиям. Престиж науки, может быть, за исключением исследований, имеющих оборонное значение, эффективность ее (особенно в социальных и гуманитарных дисциплинах) систематически падают пропорционально росту авторитета контролирующего ее чиновничества. В любом случае фаза относительного признания и в науке, и в литературе отодвинута сейчас лет на 15–20 по сравнению с тем, как это было раньше.
В издательской системе явно видна тенденция окончательно освободиться от все же ощутимого, хоть и опосредованного давления творческих групп и еще более сократить количество выпускаемых названий, а уж за счет ампутированных первых публикаций узкого и специального назначения опять повысить тиражи нескольких десятков переиздаваемых (только лишь переиздаваемых!) книг «для всех». Это не просто культурный консерватизм, это ясно осознанная политика аппарата, направленная на удержание власти в условиях, когда ведомство исчерпало ресурсы своего развития.
События последнего года в известной степени изменили положение в литературном мире. Особенно это заметно в периодике: ряд журналов с тиражом в сотни тысяч экземпляров стало невозможно купить в киосках – факт, ранее немыслимый. Участники нынешней литературной ситуации, судя по всему, соглашаются либо уже считать ее новой, либо надеются на ее обновление, намереваясь быть его инициаторами. Отсюда возникает вопрос, как каждая из литературных групп понимает ситуацию, кем себя в ней видит, на какое место претендует. Видимо, для многих новое – это ставший впервые доступным материал для издания или открывшиеся возможности доступа к нему. Старое же – то, что делает такой материал по-прежнему недоступным для издания (с точки зрения автора), покупки (с точки зрения покупателя), чтения (с точки зрения читателя). Но старое – это и книги, что есть «всегда» и по-прежнему никому не нужны, которыми завалены прилавки или полки в библиотеках.
Можно наметить два полюса в отношении к нынешней ситуации и ее новизне. На первом концентрируется группа тех участников, для кого остановки времени не произошло и потому у них нет ощущения, что время вдруг убыстрилось. Легко можно представить авторов, не выключавших свои часы, скажем, в конце 1960-х годов и посему не накопивших резерва нереализованного материала, который подпирает их сейчас. Но, с другой стороны, ощущения новизны, видимо, нет и у тех, кто и сегодня все еще не может получить доступа к изданию и выхода в культуру. Для них-то, вероятно, нынешние события развиваются в модусе некоего повторения: опять происходит нечто такое, что мы уже пережили.
На втором же полюсе собирается группа, для которой, напротив, все, что может быть интересного и важного, связано именно с нынешним днем: сейчас воплотятся наши самые заветные чаяния, сейчас мы получим то, чего так давно хотели и так долго были лишены. Это отношение «создавать-получать» тоже по-своему в самом общем виде характеризует группы на разных концах шкалы.
Помимо названных групп есть, разумеется, и те, кто пишет «в стол» без надежды на сегодняшнюю публикацию, то есть работающие в своем времени вне расчетов на существующие каналы тиражирования.
Перед нами, таким образом, набор разных положений на литературной карте, разных времен, то есть разных групп, в том числе и тех, для кого часы культуры еще не начали бить, кто еще не включен в литературную культуру. Почему же столь остро касается всех вопрос именно о каналах распространения, почему характеристики нового соотносятся именно с имеющимися средствами тиражирования и распределения? Означает ли это, что у нас нет другой литературы и науки, кроме той, что напечатана издательствами, подчиняющимися Госкомиздату? Если это так, то как же быть с литературным наследием, как определить тех, кто непосредственно связан с иноязычными литературами, в каких временах живут они?
Для человека с чувством исторического времени, того, кто помнит о «началах и концах», поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Потому сегодня иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы или называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру.
Но тогда и сама возможность включать и выключать культурное время является важным социальным ресурсом групп, располагающих властью. Манипулируя часами культуры, они выступают в роли ее распорядителей или владельцев и, формируя ее состав, решая, «кому быть живым и хвалимым», на правах монополистов осуществляют контроль, доминирование над всей, например, нынешней ситуацией (по крайней мере, применительно к большинству). Иначе говоря, ведомство, у которого есть возможность печатать или не печатать, определяет состояние и образ литературы, хотя само оно культуры и не производит. Оно не печет хлеба, зато нарезает паек времени, паек культуры.
Соответственно, для того или иного поколения его современность определяется его своевременностью – совпадением начала его продуктивности с началом публикования, со временем предоставления в печатном виде своей умственной и душевной работы всем другим группам и поколениям. Тогда тираж – это масштаб представленности данного поколения на карте культуры, мера авторитета этой группы в сравнении с другими. Значит, сегодняшняя ситуация, которую и мы будем условно считать новой, состоит в том, что время как бы деформировалось, «спрессовалось» или «сплющилось». Для одних новизна – это сокращение разрыва между письмом и печатаньем. Для других она выразилась в геологической подвижке или смещении временны́х пластов, поскольку к моменту современного печатания разом подошло полтора-два поколения, не говоря уже о тех, кого допечатывают всякий раз (и опять предлагают допечатывать) еще с 1910–1930-х годов. Получается, что люди, вошедшие в культуру в начале века, снова стартуют сейчас вместе с начинающими.
В принципе, подобные ситуации уже возникали. Некоторые историки полагают, что неравномерный, прерывистый характер движения вообще характерен для развития культуры и искусства в России. Похожим образом положение складывалось, скажем, и в 1910-е годы, и четверть века назад, в 1960-е. Видимо, вообще каждый период форсированного развития будет характеризоваться вхождением в культуру нескольких поколений разом одновременно с ликвидацией – или, по крайней мере, обещанием ликвидации – предыдущих задолженностей. Если жесткость нормы поддерживать с тем же упорством, грядущим поколениям всегда останется, что публиковать. Каждое отсроченное, запоздалое поколение тащит за собой и свое прошлое, и укороченное, если не утраченное будущее. Те, кто сейчас входит как «новые», влекут за собой и своих «старых» – современников и учителей. В результате и возникает та поражающая и грустная чересполосица, когда двадцатилетние входят одновременно с сорокалетними, плюс предки двадцатилетних, плюс предки сорокалетних: вчерашнюю новинку обнародуют вместе с наследием полувековой давности. Все это «новые», и все они в одном возрасте культуры. Так чье же это новое, у кого оно какое?
Бессмысленно ставить, по крайней мере, с такой прямотой и однозначностью вопросы об обновлении применительно, например, к той не только литературной, но и шире – культурной – группе, для которой, в принципе, все всегда было. Она, скажем, прочла своего П. Чаадаева раньше, чем он был наконец выпущен год назад, – тогда, когда доросла до этого в силу владения определенными культурными ценностями и навыками, и знает не одного отдельного, вдруг выпяченного Чаадаева, но и публиковавшего его М. Гершензона, и все поколение, для которого Чаадаев стал нужен в связи со своими проблемами, помнит, и что было между ними и после них. Эта группа, для которой столь ожидаемые нынешние публикации не будут новинкой, в культурном смысле очень важна, причем важна и для деятельности всех остальных групп. Как ее обозначить? Элита? Скажем, держатели традиций литературной культуры, но не отдельных ее эталонов, а самого ее многообразия. Это прежде всего исследователи и знатоки, хранители, к примеру, мандельштамовских или ахматовских, да и других первоизданий. Для них ценность книги определяется не тиражом, не ее редкостью или массовостью, а самим текстом. Им нет необходимости ждать, когда «Книга» или «Советская музыка» издадут, например, сборник В. Высоцкого, как не ждали они, пока «Советский писатель» издаст Б. Окуджаву или М. Жванецкого, потому что они сами печатали и перепечатывали эти тексты на протяжении уже многих лет, переписывали песни на магнитофонную ленту (при тесноте коммуникаций в этой группе для сохранения и передачи текста достаточно и нескольких экземпляров). Важно, что ими в этом никто не руководил. Они – эксперты и сами производят литературу, дают ей первую оценку и интерпретацию. Для них ничего не изменилось, поскольку они и есть фокус, острие движения культурного времени; оно по ним меряется.
