Поскольку на издательскую систему не влияют читатели со всем разнообразием своих интересов и вкусов, то эти интересы и вкусы и не учитываются при тематическом планировании, определении тиражной политики, расчете динамики отрасли. Ну, а оправдывается ограничение прав потребителя недостатком бумаги, реже – устарелостью полиграфической базы. Действительно, потребление бумаги для письма и книжной печати в нашей стране отстает от большинства промышленно развитых стран: в 1982 году в СССР на душу населения приходилось 5,3 кг, в ПНР – 5,7, в ВНР и ГДР – 13,1, в Великобритании – 32,2, во Франции – 38,7, в Канаде – 39,5, в Бельгии – 48,8, в ФРГ – 50,2, в Швеции – 60,1, в США – 62, в Финляндии – 63,2 кг. Много это или мало, если сравнить с потребностями читающего населения в его динамике? Только за последние 25 лет читательская аудитория со средним специальным и высшим образованием у нас в стране увеличилась в 5 раз, тогда как производство бумаги – лишь в 2,5 раза. По авторитетному свидетельству министра, уровень удовлетворения потребностей народного хозяйства по бумаге составил в 1985 году 59,4 процента.
Сравним с динамикой роста читательской аудитории разнообразие издательской продукции (поскольку, в принципе, за этим разнообразием должны были бы стоять социально дифференцированные группы). К началу 1930-х годов, закрывших эпоху НЭПа, в стране выпускалось 53,5 тысячи названий книг и брошюр, приходившихся на (берем максимально широкий слой) 10–12 миллионов потенциальных читателей, в 1939 году – 45,8 тысячи названий на 15,9 миллиона читателей; в 1985 году – 84 тысячи названий на 161,2 миллиона аналогичным образом вычисленной читательской аудитории. Стало быть, аудитория выросла более чем в пятнадцать раз, тогда как причитающееся ей разнообразие изданий – меньше чем вдвое.
Следует при этом учесть особенности нашего статистического учета, позволяющего всеми правдами и неправдами держать лидерство: из указанных 84 тысяч названий ежегодного книговыпуска только 45,2 тысячи идет собственно в продажу (прочее – ведомственно-инструктивная книжная продукция и тому подобное). Книготорговая же статистика других стран учитывает только коммерческий выпуск, то есть сюда не включаются, например, в США публикации правительств штатов, церковных организаций, университетов, школьные учебники, рекламные проспекты, отчеты фирм и лабораторий и тому подобное. Соответственно 76 тысяч названий книгопродукции США, занимающей второе место в мире, должны соотноситься с 45,2 тысячи у нас.
В расчете на 1 миллион населения число названий издаваемых в СССР книг составляет 300, что вдвое меньше, чем в США и Японии, втрое меньше, чем в ФРГ, Великобритании, Испании, Нидерландах, в четыре и более раза скромнее, чем в скандинавских странах. Уточним степень предлагаемого читателям разнообразия применительно к художественной литературе: доля ее в книгоиздании (по названиям) составляет для нашей страны 8 процентов, что в полтора раза ниже, чем в США, в 3–4 раза – чем во Франции, Бельгии, Швеции, Японии, в 5 раз – чем в Южной Корее. Доля же детской литературы (также по названиям) у нас 4–5 процентов, что – за разные годы – в 2–3 раза ниже, чем в КНР, в 4–5 раз – чем во Франции, и уступает практически всем крупным книгоиздательским странам. Приведем наконец ежегодное примерное количество всех названий книг, фигурирующих на рынках некоторых стран: ФРГ – 450 тысяч, Англия и Япония – по 300 тысяч, США – свыше 400 (а в иные годы и свыше 500) тысяч. Ежегодное производство новых книг в этих странах сопоставимо с нашим, но за счет постоянной допечатки тиражей, открытости рынков этих стран друг для друга суммарное количество представленных читателям книг существенно выше.
Не следует полагать, что дефицитной у нас является только художественная литература (да и она далеко не вся целиком). Остро не хватает детской литературы, научно-технической, энциклопедической, справочной, научно-популярной. Впервые стала дефицитной и значительная часть научных книг.
В целом мера разнообразия издательской продукции – количество названий выходящих книг на 1 миллион населения – фактически осталась сейчас на уровне 1913 года (тогда было 240), в расчете же на библиотечных читателей снизилась почти в 10 раз – 5357 тогдашних названий на 1 миллион записанных в библиотеки при 549 нынешних. Так складывается основная направленность работы системы – минимизация разнообразия при массификации тиражей (тираж всех изданий вырос за эти годы в 18 раз). По модели, это схема, характерная для издания учебной литературы.
Книга как таковая перестала (или перестает) быть статусно-дифференцированным продуктом: при повышении уровня образования, изменении ценностей книжной культуры она оказалась в зоне достижения групп, которые раньше в ней не нуждались. Два-три десятилетия назад потребление книг было с достаточной четкостью разделено: с одной стороны, существовало известное тематическое многообразие сложной литературы для научной и культурной элиты, не имевшей конкурентов в потреблении «своей» книги, а с другой – рационированная, почти карточная система подписки на общеизвестные и массовые формы издания. Затем сформировался (или был создан) дефицит. На книги распространялось то же явление, что и на практически любые области потребления.
Дело не просто в нехватке товаров, а в том, что, как показал А. Г. Левинсон в работе о «макулатурной серии»[3], стал складываться способ чисто социальным образом – посредством обладания дефицитной вещью – указать на высокий ценностный ранг ее владельца и потребителя. Система распределения товаров (неважно, получают ли их по списку, по подписке, за макулатуру или еще как-нибудь) работает как чисто социальный механизм группообразования, формирования, взаимного сравнивания и передвижения групп и слоев. Теперь и книга выполняет роль опознавательного знака для отнесения себя к той или иной группе, отождествления с другими такими же субъектами.
III
В ситуации ставшего хроническим книжного дефицита издателю или редактору нет нужды гоняться за авторами, выбирая лучшего – того, кто, передав издательству свой авторитет, сможет обеспечить успех издания у публики и, соответственно, позволит издательству рассчитывать на признание не у какой-то одной ее категории, а на поддержку со стороны многих групп. Между тем если бы исключительно по успеху книги у публики судили о высокой социальной значимости текста, его ценности и важности, то многие вопросы – как определить точный читательский адрес книги, расширить ее аудиторию с помощью той или иной формы подачи и так далее – стали бы чисто техническими, проблемой квалификации издателя. Успех – четкий и ясный критерий, но нынешние издатели и редакторы, сортируя кандидатов в авторы у узких врат современных издательств, руководствуются отнюдь не им. Они во многом исходят из того, что им самим представляется в литературном, научном и прочих отношениях наилучшим, удобным, доступным, «нужным» и «интересным». И автор становится не предельно напряженной точкой фокусированной работы мысли, культурного синтеза и выработки новых идей, чувств, оценок, а лишь материалом для тиражирования вкусов редактора, норм его понимания литературности, научности, представлений о том, что «сейчас нужно».
«Успех», однако, не означает, что главным критерием издательской деятельности мы считаем именно массовый спрос. Это привело бы к резкому снижению качественного уровня издательской продукции. Но вот что любопытно: возникла новая журнальная ситуация – и структура оценок радикально поменялась. По данным четырех опросов читательских мнений (весна – осень 1987 года), самым популярным автором стал А. Рыбаков («Дети Арбата»), за ним (примерно равные по значимости) – Д. Гранин, В. Дудинцев, М. Булгаков, А. Твардовский, А. Ахматова, В. Набоков и некоторые другие. В. Пикуль – прежний фаворит «черного рынка» и книгообмена – ушел из десятки самых спрашиваемых авторов. Изменилось отношение и к публицистике: невероятный ранее успех статей Н. Шмелева, А. Стреляного, Ю. Черниченко, Г. Лисичкина, Л. Попковой, В. Селюнина и Г. Ханина и других (читатели требуют издать их вместе отдельным сборником) говорит о характере потенциальных запросов, не могущих быть удовлетворенными в условиях нынешней издательской системы.
Поэтому эффективной может быть только политика издательств, ориентирующихся на интересы и потребности разных читательских групп и лишь постольку могущих влиять на них существенным образом, готовить этот спрос, предлагая читателям то, чего еще не было в литературе и науке.
Мы отвлекаемся от многих других барьеров и фильтров, встающих на пути автора, – борьбы групп и течений в литературе, научных разногласий, идеологических проблем, но уже одна эта, проводимая систематически тактика нивелирования и обезлички через некое вполне обозримое время – 8–10–15 лет – обеспечивает любой сфере науки и культуры состояние тихого болота, поскольку воспроизводятся нормы и стандарты того уровня интеллектуальной культуры, который соответствует периоду становления человека как редактора или редактора как профессии. Как бы ни был этот уровень высок когда-то (а он, как правило, весьма низок), со временем он неизбежно снижается – и редактура сводится к тиражированию повторений, эпигонства, умственной и словесной рутины. Идет плановое производство той «серятины» и «пошлости», которые в последнее время стали предметом кокетливого гражданского негодования в литературе и науке.
