тем наглее будут орки.
— Она будет приводить тебе каа́рракт ну га́аг, древнейший. Животных, чьи жизни станут твоими. А также она проконтролирует наших лекарей и узнает, всё ли у тебя в достатке. Она станет той, к кому ты сможешь обратиться.
— Она заменит тебя?
— Истинно так, древнейший. А сейчас ты готов?
— К чему? — я напрягся и приготовился к худшему. В моей ситуации рассчитывать на хороший исход — вверх идиотизма.
— Наши лекари займутся твоими членами. Или отложить это?
— Нет. Пусть приходят, но помнят: я убью их, если они попробуют залезть мне на спину.
— Но им будет тяжело выпрямить твоё крыло.
— Я перевернусь набок и проблем у них не будет, — я попытался отодвинуться назад, но боль в разорванном колене намекнула, что лучше так не двигаться. — Я всё сказал и повторять не буду.
— Да будет так, древнейший. Лекари скоро придут, — вождь показал рукой на неподвижно стоящую орчиху. — К ней ты можешь обращаться её именем, Кагата. Мы увидимся с тобой через двадцать дней, древнейший. Выздоравливай и наполняйся сил.
— И тебе удачи… — я напрягся, пытаясь вспомнить имя вождя.
— Аркат, древнейший. Моё имя — Аркат.
— И тебе удачи, Аркат. Зови лекарей и передай мои слова.
— Всё уже сделано, древнейший, — сказал вождь и хотел уже выйти, но остановился и повернулся лицом к Кагате.
Аркат смотрел на орчиху всего несколько секунд, но за это время я три раза успел подумать, что вождь набросится на свою соплеменницу и свернёт ей шею. Но он лишь подвигал плечами и поспешил уйти, с силой дёрнув пологом шатра. Раздался хлопок, Кагата вздрогнула.
Я перевёл взгляд на три белых ватных клубочка. Жрать баранов с шерстью — то ещё удовольствие.
— Кагата, я прав? — я прокинул канал мыслеречи, отчего орчиха вновь вздрогнула
Она как-то неуверенно и медленно повернулась ко мне, словно опасаясь за свою жизнь. Вот только мясной обрубок без ножек, ручек и глазок вряд ли может напасть на другого разумного.
— Маа́с ну гаа́рда… — заговорила та ртом. Её голос оказался нежным и тихим, словно та была замучена будничной рутиной.
— Мыслеречью говори. Я твои масы в зуб хвостом не понимаю.
— Всё готово, древнейший. Тебе стоит лишь подождать, лекари скоро прибудут.
— Я слышал вождя. Тебя Кагата зовут?
— Так меня назвала руу́кта думкаа́д ну Руссу́ут, — с лёгкой горечью произнесла орчиха.
— Кто?
— Так меня назвала моя мать, вождь моего племени.
— Значит, Кагата. Почему вы баранов не обстригли?
— О чём ты спрашиваешь, древнейший? — от удивления тембр голоса Кагаты изменился, она едва не перешла на писк.
— О том и спрашиваю: почему вы не состригли их шерсть?
— Неужели древнейший преисполнен ненавистью к племени Синего Аиста? — голоса Кагаты стал странным, словно в нём смешалось недоверие и злоба, но не на меня или племя. Казалось, будто бы я разворошил неприятные воспоминания и Кагата проклинала саму себя.
— Я не знаю, о какой ненависти ты говоришь, но от баранов мне нужны лишь жизнь и мясо. Шерсть не нужна. Почему вы не обстригли их?
— Но ведь шерсть изначально принадлежит баранам. Это предательство собственных слов, забери племя что-нибудь у них.
— А сейчас племя может состричь с них шерсть?
— Может, но зачем древнейшему шерсть, отдельная от тела?
Сейчас интонация голоса орчихи оказалась предельно ясна. Кагата явно думала, что я собрался сплести тёплые перчаточки, передними лапками для передних лапок, которых нет. Я более чем уверен, что имя орчихи всенепременнейше означает «конченая идиотка».
— Мне шерсть не нужна, но и есть её я не собираюсь. Кто у вас стрижёт овец?
— Если древнейший хочет, то я могу это сделать. Но твоя просьба необычна.
— Чем же? Или у вас в племени мясо едят сырым?
— Нет, — орчиха страшно обиделась на мои слова. — Это для других разумных мы лишь дикари, но у нас есть гордость и сырое мясо мы едим лишь во время ритуалов.
— То есть вы жарите мясо, я прав?
— Не только. Мы варим мясные похлёбки, сушим его, вялим, солим, консервируем в Тракотской специи и в Шаке.
— Но тогда почему ты считаешь мою просьбу странной?
— Древнейшие перед поеданием овцы очищают её?
— Я не скажу за всех древнейших, но… — я вовремя остановился, чуть не угодив в ловушку. Вдруг именна эта орчиха может определять ложь и её специально поставили ко мне.
— Древнейший? — орчиху беспокоила долгая пауза.
— Я буду говорить лишь за себя, и сейчас их шерсть мне повредит, — я потряс в воздухе культёй.
Кагата молчала, словно обдумывала смысл собственного существования. До сегодняшнего дня я ни на секунду не сомневался, что тщетность бытия всенепременнейше должна быть осмысленна. А раз орчиха уже секунд десять стоит неподвижно, то она явно переосмысливает собственную жизнь.
— Ты сострижёшь шерсть с овец? — я не выдержал томительного ожидания.
— Я могу это сделать, если такова просьба древнейшего, — Кагата отвечала медленно, старательно выговаривая каждое слово. Словно разрешение спрашивала.
— Сделай.
Орчиха поклонилась, юркой мышкой выскользнула из шатра и осталась рядом со входом. Слышалось, как она переговаривалась с мом надзирателем, готовым в секунду отрубить мне голову.
Вскоре полог шатра вновь распахнулся, в палатку зашло пять орков.
— Что-то не так? — я связался с Кагатой.
— Лекари прибыли, древнейший, — она подтвердила очевидную вещь.
— Пусть сначала займутся сломанным крылом, а затем ногой.
— О нём они и хотели узнать, древнейший.
Я чуть не набросился на орков, стоило Кагате объяснить способ, каким лекари собирались наложить шину на крыло.
Первая часть плана была правильной, хоть и болезненной: распрямить крыло и вправить сместившуюся кость, потом приложить палки и сделать из них направляющие. Но пробить мне летательную перепонку и через дыры протянуть верёвки? Нет, на такое я пойти не мог и сразу предупредил, что отгрызу голову любому, кто посмеет так сделать.
Лекари говорили на своём наречии, а Кагата выступала переводчиком и всё объясняла через мыслеречь. Мы целый час переговаривались, прежде чем орки отступили и согласились на мой способ наложения шины. Хоть и были явно не в восторге от происходящего.
Своё недовольство лекаря выражали настолько сильно и таким изощрённым способом, что я не справился с болью и из глаза потекли слёзы. Хотелось выть и кричать, но я стиснул оставшиеся зубы, чтобы эти твари не услышали моего крика!
Когда мне резко распрямили крыло и боль обожгла разум — я держался, подпитывая ускользающее сознание гневом и ненавистью. Когда потянули нижнюю часть крыла, вытягивая на место кость — я держался и превозмогал чёрную пелену, медленно поглощавшую моё «я». Когда вдавили кость на место — я держался, считал про себя до ста и старался не упасть в обморок. Когда прокинули верёвки и стянули крыло, притянув его к ноге — я держался.
С крылом закончили. Отдышавшись, я связался с Кагатой и разрешил приступить к ноге — не хотелось откладывать пытку на потом. В этот раз орки не изменили себе выкручивая мне ногу так, будто та лишь плюшевая игрушка.
Что-то щёлкнуло, кости встали на места. Ни в чём себе не отказывая, лекари самым садистским способом теперь прижимали ногу к телу, прикладывали к ней шины и обматывали верёвками — а в это время мой мозг полыхал от боли.
Наконец всё было кончено.
Орки встали передо мной и что-то произнесли на своём наречии, но я ничего не понял. Из-за всего пережитого слух отказывался работать, только и слышалось какое-то прерывистое бульканье.
— Всё кончено? — я кое-как связался с Кагатой.
— Да, древнейший. Лекари закончили и спрашивают: нужно ли древнейшему что-то ещё?
— Нет.
Кагата что-то сказала оркам и те вышли из шатра. Наступила тишина. Опять.
— Что ещё? — отрывисто спросил я орчиху чувствуя, как от слабости мою голову качает из стороны в сторону.
— Я хотела узнать перед тем, как уйти за ножницами: древнейший что-нибудь ещё желает?
— Нет.
Кагата махнула рукой, показав в сторону и сказала, что там стоит чан с водой, если мне захочется пить. И вышла из шатра, зашелестев пологом.
Практически сразу силы покинули меня, голова гирей полетела к земле. Последними струнами воли я напряг мышцы понимая, что коснусь носом земли и сразу отключусь. Это недопустимо. Но и поднять голову обратно не мог, сил уже не было: ни моральных, ни физических.
Где-то в глубине разума промелькнула мысль, что смерть — не такой уж и плохой исход. Мученья закончатся и наступит блаженное «ничто», принеся с собой покой и тишину. Но я тут же засунул эту мысль в самую глубокую яму, закопал и придавил тяжёлым камнем. Смерть — это блюдо, которого нет в моём меню. В нём есть боль, страх, ненависть, томительное ожидание, превозмогание
