До чего вкусно!
КОНЕЦ ТАВАТУЙСКОЙ ГЛУХОМАНИТаватуйские леса я узнал гораздо позднее, чем в районе Исети. И надо сознаться, они сразу покорили меня. Полюбились за девственную тишину, глухомань, чудом сохранившуюся вблизи шумного города. Сосновые боры, ельники, кедровники давали приют многочисленным лесным обитателям. Здесь было безлюдно, никто не пытался расчистить заваленные буреломом тропы. Непуганые птицы поднимались из-под ног. Кругом — обилие грибов и ягод.
Целыми днями бродил я по холмам, с замиранием сердца слушал тяжелые взлеты бородатых глухарей, пересвистывался с рябчиками, у кромки болота поднимал табуны косачей. Стрелял я редко, и затаенная лесная жизнь раскрывала передо мной свои тайны…
Прошло десять лет, и все изменилось. Лес опустел, почти не увидишь косача, «легендой» стал глухарь. Любители смиренной охоты перепахали грибные места. Рев транзисторов и звон гитар заглушили пение птиц.
Так вот и погибла былая слава таватуйских лесов.
ПОБРАТИМЫВблизи тропы, идущей от деревни Решоты в сторону озера Малое Глухое, у кромки небольшого болотца, растут породнившиеся береза и ель.
Великое множество людей прошло здесь, протоптав глубокую тропу, обнажившую сросшиеся корни этих деревьев. Возле них лежит много поверженных бурей деревьев, а побратимы, крепко вцепившись в землю, стоят наперекор злым стихиям и продолжают расти, подпирая небо огромными кронами.
Проносятся над землей шалые ветры и шквалы, бушует непогода, а деревья с каждым годом становятся все выше. Объединившись корнями и помогая друг другу, они приобрели невиданную стойкость. И, может быть, от этого так густа ель, а береза пышнее своих родственниц и осенью дольше сохраняет зеленый наряд.
ЗОЛОТАЯ ДОРОЖКАНа землю опустилась теплая летняя ночь. В траве зажглись фонарики светлячков, а у горизонта стали видны вспышки далеких зарниц. Давно погасла заря, небо потемнело, словно натянула земля на голову темный колпак с редкими блестками звезд.
Рядом шумит озеро. От костра по воде тянется длинная светлая полоса. Когда долго смотришь на нее, не отрывая взгляда, начинает казаться, что это совсем не отблеск огня, а тропинка, ведущая в неведомую даль, туда, где полыхают зарницы.
Иногда со дна всплывают пузырьки газа и лопаются с ненужным звуком: «Ва-ак!» Кажется, это удрученно вздыхает старый водяной, зарывшийся в ил от нескромного человечьего взора.
Костер чуть греет. Около него приятно коротать ночь, прислушиваясь к ночным голосам. И почему-то особенно остро начинаешь чувствовать бегущее время. Знаешь, что еще не один раз увидишь эту золотую дорожку, услышишь тихий плеск озерной воды, скрип коростелей и задушевную соловьиную песню, и, может быть, все будет гораздо прекрасней, но понимаешь, что ночь эта неповторима…
Неповторимы из года в год меняющиеся картины природы, и каждый раз воспринимаются они по-особому, как будто видишь их впервые.
ЛЕСОВИКЛето! Все в ярких красках. В лесной чаще вздыхает о чем-то иволга. Над головой то грозно, то ласково шумят ветви деревьев. Гудение пчел, стрекот кузнечиков, шум листвы навевают сон. Так бы и сунулся лицом в траву и заснул. Может быть, во сне добрый лесовик раскроет свои кладовые, покажет рубиновые россыпи земляники, богатые грибные места.
Только подумал, а он уж рядом. С кряхтеньем опустил на землю тяжелую корзину с грибами, отер с лица пот и приставшую к бороде паутину. Подмигнул хитро:
— Пустой? Не там, паря, ищешь! Во-он, туда шагай! За той горкой соснячок по суходолу тянется, в ем грибов — не выбрать! Ступай, мне не жалко. Я уж насобирал досыта!
Выпросил у меня папиросу, со смаком затянулся и, кивнув на прощание, отправился восвояси, неслышно ступая по земле старыми, разношенными сапогами.
Грибник всегда жаден, никому не укажет дороги к заветным местам. А этот старикан готов поделиться богатством со всеми.
Какой простор!
АВАРИЙНАЯ ДРЕВЕСИНАВ урочище Красный Камень приметил я высокую мощную лиственницу. На добрый десяток метров возвышалась она над кронами обступивших ее сосен и пихт. Величаво и строго, как страж, осматривала она окрестности, охраняла лесную тишину.
Но вот однажды здесь завизжали моторные пилы. Долго сопротивлялось железу крепкое дерево. А когда все же пила сделала свое дело, вершина гиганта задрожала, покачнулась, и, ломая молодую поросль, огромный ствол с грохотом рухнул. Было что-то трогательное в поверженном дереве, казалось, прильнуло оно к траве и ветки, словно руки, пытаются обнять вспоившую его землю.
Потом дерево распилили на пять шестиметровых бревен, погрузили на лесовоз и отправили на железнодорожную станцию. Где-то в большом городе в умелых руках человека лиственница должна была превратиться в прочнейшие сваи, выносливые перекрытия, в массу других полезных и нужных вещей. Но… получилось иначе.
Лесовоз еще не выбрался из леса, как на ухабе с громким треском лопнула ось прицепа, и бревна, ломая борт автомашины, вывалились.
С тех пор прошло три года. По дороге проносятся груженые машины, проходят автокраны, бульдозеры и трактора, но никто не обращает внимания на толстые бревна.
Однажды я присел отдохнуть на одном из них. Ко мне подошел лесник. Посидел. Завернул козью ножку, поковырял твердым скрюченным ногтем начавшее гнить бревно и проворчал:
— Экое дерево сгубили. «Аварийная древесина»! — передразнил он кого-то. — А нет, чтоб краном поднять на машину и вывезти. Не выгодно, говорят, возиться. А этаких бревен тута на дорогах без числа валяется. Вот и посчитай, выгодно это али нет?
Так я впервые услышал об «аварийной древесине».
В пасмурный день на пруду.
ПАМЯТЬНа вершине горы красуется огромная, почти недоступная каменная палатка. Отсюда видна свинцовая гладь Таватуя, сверкающие зеркала Исетского и Шитовского озер, дымящиеся трубы СУГРЭСа. Кругом гряды холмов, застывших словно волны необозримого зеленого моря. В солнечный день, когда по земле проплывают тени от облаков, кажется, что зеленые волны пришли в движение и катятся одна за другой туда, где в голубом мареве теряется горизонт.
Склоны горы живописны. Спускаясь уступами, они покрыты сосной с подлеском из рябины и липы. У подножия горы есть маленький холмик — чья-то безымянная могила. Нет ни креста, ни памятника. Изредка кто-то приходит, по древнему обычаю оставляет на могиле горсть пшена или риса.
