– Я верю, что это происходит непрерывно, но если ты не выйдешь на дорогу, то никуда не уедешь. Путешествуя, ты попадаешь на новые пути. Они не всегда хорошие. Иногда даже ужасные. Но в следующий раз… – Он пожимает плечами и показывает на Париж, а потом украдкой смотрит на меня. – Все складывается не так уж и плохо.
– Если автобус не собьет, – добавляю я.
Он смеется. Но соглашается.
– Если автобус не собьет, – повторяет Уиллем.
Пять
Мы приходим в клуб, где работает подруга Уиллема; кажется, что там совершенно никого нет, но, когда он начинает колотить в дверь, она открывается, и выходит высокий мужчина, кожа которого чернее самой черноты. Уиллем заговаривает с ним по-французски, и через минуту нас впускают в огромную сырую комнату с небольшим помостом, узким баром и несколькими столиками, на которых стоят перевернутые стулья. Они с этим Великаном еще немного переговариваются на французском, а потом Уиллем поворачивается ко мне:
– Селин не любит сюрпризов. Может, я лучше сначала один схожу.
– Конечно, – в тихом полумраке мой голос звучит очень резко, и я осознаю, что снова начала нервничать.
Уиллем направляется вглубь, к лестнице. А Великан снова принимается полировать бутылки в баре. До него, очевидно, не дошел слух, что Париж меня любит. Я сажусь на барный стул. Они крутятся в обоих направлениях, как в «Уипплс» – это такое местечко дома, куда я с бабушкой и дедушкой часто ходила есть мороженое. Великан не обращает на меня никакого внимания, так что я начинаю крутиться туда-сюда. В какой-то момент я, видимо, перестаралась, потому что сиденье соскочило с подставки.
– Ой, блин! Ай!
Я лежу, растянувшись на полу, Великан подходит ко мне. Лицо его ничего не выражает. Он поднимает стул и прикручивает его на место, а потом возвращается к бутылкам. Я еще немного лежу, думая, что будет унизительнее – остаться на полу или снова сесть на стул.
– Американка?
Что меня выдало? Неуклюжесть? Неуклюжих французов, что, не бывает? Вообще-то я довольно грациозная. Я восемь лет занималась балетом. Надо посоветовать ему починить стул, пока на него никто в суд не подал. Нет, если я это скажу, точно станет ясно, что я американка.
– Как ты догадался? – уж и не знаю, зачем я спрашиваю. Такое ощущение, что с того самого момента, как наш самолет сел в Лондоне, у меня над головой вспыхнула неоновая вывеска с мерцающими буквами: «ТУРИСТКА, АМЕРИКАНКА, ЧУЖЕСТРАНКА». Мне бы уже следовало к этому привыкнуть. Но вот разве что в Париже мне начало казаться, что она стала менее яркой. Но, видимо, я ошиблась.
– Твой друг говорил, – сообщает он. – Мой брат живет в Рош Эстэре.
– Да? – предполагается, что я знаю, где это. – Это под Парижем?
Он смеется громко, чуть не надрывая животики.
– Нет. В Нью-Йорке. Рядом с большим озером.
Рош Эстер?
– А! Рочестер!
– Да. Рош Эстер, – повторяет он. – Там очень холодно. Очень много снега. Моего брата зовут Али Мйоди. Может, ты его знаешь?
Я качаю головой.
– Я живу в Пенсильвании, это недалеко от Нью-Йорка.
– В Пенисвании много снега?
Я стараюсь подавить смех.
– В Пен-сильвании – довольно много, – говорю я, подчеркивая, как правильно говорить. – Но не так много, как в Рочестере.
Он вздрагивает.
– Слишком холодно. Особенно для нас. В наших венах течет сенегальская кровь, хотя мы оба и родились в Париже. Но мой брат, он поехал заниматься компьютерами в Рош Эстере, в университете, – великан, кажется, очень этим гордится. – Ему снег не нравится. А летом, говорит, комары, как в Сенегале.
Я смеюсь.
Губы великана расплываются в улыбке, и его лицо становится похожим на хеллоуинскую тыкву.
– Долго в Париже?
Я смотрю на часы.
– Я приехала час назад. И на один день.
– На один день? А тут почему? – он показывает на бар.
А я показываю на чемодан.
– Надо куда-то это деть.
– Отнеси вниз. Один день в Париже, время терять нельзя. Солнце светит, пусть светит на тебя. Снег всегда ждет.
– Уиллем сказал подождать, что Селин…
– Пфф, – обрывает он, взмахивая рукой. Потом выходит из-за стойки и легким движением вскидывает чемодан себе на плечо. – Идем, я помогу нести.
Лестница приводит в темный коридор, забитый колонками, усилителями, кабелями и осветительными приборами. Вдруг наверху раздается стук в дверь, и Великан убегает обратно, велев мне оставить чемодан в кабинете.
Там две двери, я подхожу к первой и стучу. Войдя, я вижу маленькую комнатку с металлическим столом, старым компьютером и грудой бумаг. Еще там стоит рюкзак Уиллема, но его самого нет. Я возвращаюсь в коридор и слышу женский голос, она ругается на французском, как строчит из пулемета, Уиллем же отвечает очень вяло.
– Уиллем? – кричу я. – Эй!
Он что-то говорит, но я не понимаю.
– Что?
Он снова что-то произносит, но я не могу расслышать, так что, приоткрыв вторую дверь, я попадаю в небольшую кладовую, забитую коробками, и вижу, что Уиллем стоит рядом с девушкой – этой Селин, – и даже в полутьме ясно, что она такая красавица, какую я из себя никогда даже не смогу изобразить. Она что-то хрипло говорит Уиллему, стягивая с него майку. Он, естественно, смеется.
Я резко захлопываю дверь и иду вверх по лестнице, спотыкаясь о собственный чемодан.
Потом я слышу грохот.
– Лулу, открой дверь, ее заело.
Я разворачиваюсь. Мой чемодан встал прямо под дверную ручку. Пнув его ногой, я снова лечу к лестнице, но тут дверь распахивается.
– Что ты делаешь? – спрашивает Уиллем.
– Ухожу, – не то чтобы мы с ним что-то значили друг для друга, но тем не менее – он что, оставил меня там, наверху, чтобы самому сходить вниз и перепихнуться с ней наскоро?
– Вернись.
Я о француженках наслышана. И довольно много видела французских фильмов. Многие из них только и думают о сексе, некоторые даже извращенки. Я хочу быть Лулу, но не настолько.
– Лулу! – Голос Уиллема очень напорист. – Селин согласилась присмотреть за твоими чемоданами, только если я переоденусь, – объясняет он. – Она говорит, что я как озабоченный старикашка, который только что из секс-шопа. – Он показывает на свои штаны.
До меня не сразу доходит, на что она намекала, но, поняв, я заливаюсь краской.
Селин говорит ему что-то по-французски, и он смеется. Ну ладно, может, все было не так, как я вообразила. Но все равно вполне очевидно, что за чем-то я их застала.
Уиллем снова поворачивается ко мне:
– Я сказал, что сменю джинсы, а майки у меня все грязные, так что она предложила найти мне новую.
Селин продолжает визгливо болтать что-то на своем языке, как будто меня вообще не существует.
Наконец она находит то, что искала, – серо-лиловую футболку с огромными красными буквами SOS на груди. Взяв ее, Уиллем раздевается. Сказав что-то еще, Селин начинает пытаться расстегнуть на нем ремень. Он, как будто сдаваясь, поднимает руки, но пуговицы расстегивает сам. Джинсы падают на пол, и длинноногий Уиллем остается в одних обтягивающих трусах-шортах.
– Excusez-moi[5], – говорит он и проскальзывает мимо меня, коснувшись моей руки своим голым торсом. Тут темно, но я почти уверена, что Селин заметила, как я покраснела, и отметила это отдельным пунктом против меня. Через несколько секунд Уиллем возвращается с рюкзаком. Он отыскивает в нем пару помятых джинсов, но без пятен. Я изо всех сил стараюсь не смотреть на него, пока он натягивает штаны и вставляет в петельки поношенный ремень из коричневой кожи. Потом он надевает и майку. Селин бросает на меня взгляд, и я отвожу глаза, словно она меня застала за чем-то таким. Хотя так и есть. Смотреть, как он одевается, кажется мне еще более запретным, чем смотреть, как он раздевался.
– D’accord?[6] – обращается Уиллем к Селин. Она оценивающе смотрит на него, уперев руки в бедра.
– Mieux[7], – отвечает она как кошка. Мяу.
– Лулу? – спрашивает он меня.
– Хорошо.
Наконец Селин признает мое присутствие. Она что-то говорит, широко жестикулируя, потом останавливается.
Увидев, что я не отвечаю, Селин вскидывает бровь, изогнув ее дугой, вторая же совершенно неподвижна. Я видела такие же лица у женщин во Флоренции и Праге. Наверное, этому учат в европейских школах.
– Она спрашивает, слышала ли ты когда-нибудь «Су у су», – поясняет Уиллем, показывая на буквы SOS на майке. – Это известная панк-рэп группа с мощными текстами на тему справедливости.
Я качаю головой, чувствуя себя вдвойне неудачницей из-за того, что не слышала эту крутую французскую группу справедливых анархистов или как их там.
– Извини, я не понимаю по-французски.
Селин с презрением смотрит на меня. Очередная тупая американка, которой лень учить чужой язык.
– Я немного знаю китайский, – с надеждой добавляю я, но это не производит впечатления.
Селин снисходит до английского.
– А как же имя. Лулу, оно французское, non[8]?
Возникает небольшая пауза. Как между песнями на концерте. Идеальное время небрежно бросить: «Вообще-то я Эллисон».
