– Понимаю. Я понимаю любой труд.
– И люди относятся к тебе более учтиво, чем в действительности требуется, поскольку им вообще стыдно с тобой торговаться. Сомневаюсь, мог ли бы поэт удостаиваться такой учтивости при любой другой профессии. И, наконец, существуют периоды длительной праздности между деловыми беседами, когда делать нечего, кроме как тихонько сидеть и думать о странности вещей. А это редкое занятие для поэта, даже не умудренного опытом многих жизней и судеб, наваленных на него, словно бирюльки. Поэтому я бы сказал, Матушка Середа, что, определенно, не существует профессии более подходящей для старого поэта, чем ростовщичество.
– Определенно, в сказанном тобой что-то есть, – заметила Матушка Середа. – Я знаю, кто такие Малые Боги, и знаю, что такое работа, но не думаю ни о подобных материях, ни о чем-либо еще. Я отбеливаю.
– О, я мог бы сказать больше, крестная, но боюсь утомить тебя. Не коснулся я совершенно и своих личных дел, будто мы двое не настолько близко связаны. Ведь от родни, как говорят люди, одно добро.
– Но как ты и я можем быть родней?
– Как же, разве я родился не в среду? Это делает тебя моей крестной, не правда ли?
– Не знаю наверняка, милок. Прежде никто не имел желания заявлять права на родство с Матушкой Середой, – жалобно сказала она.
– Однако в этом не может быть никаких сомнений. Сабеллий настоятельно это утверждает. Артемидор Малый, делаю тебе уступку, считает этот вопрос спорным, но причины, по которым он так заявляет, пользуются дурной славой. Кроме того, что может сделать вся его гнилая софистика против отличной главы на этот самый предмет у Никанора? Я это рассматриваю как разгром. Его логика – окончательна и неопровержима. Что можно сказать против Севия Никанора?.. В самом деле, что? – вопросил Юрген.
И он бы удивился, если бы в конце концов хоть где-нибудь не оказалось таких личностей. Их имена, в любом случае, звучали для Юргена весьма правдоподобно.
– О милок, я никогда не была способна к учению. Может быть, все и так, как ты говоришь.
– Ты говоришь «может быть», крестная. Это весьма смущает меня, поскольку я собирался попросить у тебя подарок как крестнику, который при большом объеме неотложной работы ты позабыла сделать где-то сорок лет тому назад. Ты охотно осознаешь, что твоя небрежность, пусть и ненамеренная, могла бы дать толчок недоброй критике, и чувствую, что мне следует упомянуть об этом из элементарной честности по отношению к тебе.
– Что касается этого, милок, проси, что пожелаешь, в пределах моей власти. Моими являются все сапфиры и бирюза и все, что в этом пыльном мире синее и голубое. И моими также являются все среды, которые когда-либо были или будут. И любое из этих пожеланий я охотно выполню в ответ на твои изящные речи и мягкое сердце.
– Но, крестная, вполне ли справедливо жаловать меня чем-то большим, нежели предоставляемое другим людям?
– Конечно, нет. Но что я должна сделать по справедливости? Я отбеливаю. Давай делай свой выбор! И я могу тебя уверить, что сапфиры – чистейшей воды, а многие из грядущих сред стоит увидеть.
– Нет, крестная, меня никогда по-настоящему не волновали драгоценные камни, а будущее – это лишь одевание и раздевание, и бритье, и еда, и вычисление процентов, и так далее. Будущее меня сейчас не интересует. Поэтому я скромно удовлетворюсь подержанной средой – той, которую ты уже использовала и которая тебе в дальнейшем не понадобится; и это будет среда в августе такого-то года.
Матушка Середа согласилась.
– Но нужно соблюсти определенные правила, – сказала она, – потому что требуется следовать системе.
Говоря это, она сняла с головы полотенце и вынула из седых волос синий гребень; и она показала, что выгравировано на гребне. Это немного испугало Юргена, но он утвердительно кивнул.
– Однако сначала, – сказала Матушка Середа, – вот тебе синяя птица. Не возьмешь ли лучше ее, милок, чем свою среду? Большинство именно так бы и сделало.
– Но, крестная, – ответил он, – я же Юрген. Нет я желаю не синюю птицу.
Матушка Середа сняла со стены плетеную клетку с тремя белыми голубями и, пройдя впереди Юргена, ссутулившись и шаркая ногами по плитам пола, вывела его во двор, где они, конечно же, обнаружили привязанного козла. Животное было темно-синего цвета, а глаза у него были мудрее, чем у животного.
И вот тут-то Юрген приступил к тому, что, по словам Матушки Середы, являлось необходимым.
Глава VII
О компромиссах в среду
И произошло так, что верхом на коне, чья уздечка была отмечена диадемой, ростовщик вернулся в то место и в то время, которые остались в его памяти. Было весьма странно вновь оказаться прекрасным юношей и предвидеть все, что произойдет в последующие двадцать лет.
Так получилось, что первой, кого он встретил, была его мать Азра, которую Котт любил очень сильно, но недолго. И Юрген говорил с Азрой о тех нарядах, которые понадобятся ему в Гатинэ, и о том, как часто он будет ей писать. Как и ожидалось, она пренебрежительно отнеслась к новой рубахе, которую он носил, поскольку Азра всегда предпочитала сама выбирать одежду сыну, а не доверяться вкусам Юргена. Она признала, что его новая лошадь – милое животное, и понадеялась, что он не украл ее у кого-нибудь, кто навлек бы на него неприятности. Ибо нужно отметить, что Азра никогда не верила в сына, но была единственной женщиной, как чувствовал Юрген, которая действительно его понимает.
И теперь, пока его красивая молодая мать то ласкала, то журила его, бедный Юрген подумал о том самом разладе и разрыве, который в последующие годы возник между ними; и о том, как она умрет, а он не будет знать о ее смерти целых два месяца; и о том, как его жизнь впоследствии почему-то изменится, а окружающий мир станет неким ненадежным местом, и в него нельзя уже будет простодушно верить. И он предвидел все раскаяния, которые он отбросит, промотав такое количество чести и любви. Всего этого еще не было. Но все это было неизбежно.
– И, однако, то, что все это должно неизбежно произойти, решительным образом несправедливо, – сказал Юрген.
Так было со всеми, кого он встречал. Люди, которых он любил, когда был прекрасным юношей в расцвете сил, стали очень скоро и по маловажным причинам для него никем, а он сам превратился в обычного лавочника. И жизнь показалась Юргену расточительным и несправедливым процессом.
Затем Юрген покинул дом своей юности и поехал в Бельгард, привязал коня на пустоши и вступил в замок. Так Юрген явился к Доротее. Та была мила и прелестна, но, однако, в связи с какой-то странной переменой обстоятельств, не так мила и прелестна, как Доротея, которую он видел в саду между рассветом и закатом. А Доротея, как и все, похвалила чудесную новую рубаху Юргена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
