Но давайте вернемся в 79-й. Я постараюсь покороче, хотя, наверное, вам уже ясно, что краткость — не мой талант.
Стелла никогда не отличалась беспечностью, и наши дела сложились как сложились не от безоглядной страсти, а из-за накладки с противозачаточными пилюлями, но все равно, когда мы все оказались дома, я дивился, до какой степени она опекала Стеллу-маленькую, которую я звал Крупичкой. Стелла заявляла, что я неправильно держу ребенка, ругала меня за то, что я его щекочу, потому что от этого могут «перевернуться органы», просила больше не браться менять подгузники, потому что я недостаточно тщательно вытираю Крупичкину попку и иногда забываю присыпать ее тальком. Раз я пустился танцевать с Крупинкой — короткий неуклюжий родительский тустеп в гостиной, — и тут Стелла так рванулась с дивана, будто я уже раскручивал Крупинку в руке, чтобы швырнуть в окно. «Ты ее покалечишь», — сказала Стелла, с нарочитой грубостью забирая дитя из моих рук. Каждый вечер Стелла укладывала девочку спать в кроватку, но через несколько часов Крупичка начинала плакать, и тогда Стелла приносила ее в нашу постель. Тут я должен был удалиться, потому что Стелла боялась, что я, ворочаясь, задавлю ребенка, так что через несколько недель я сдался и стал в свободные от работы ночи стелить себе на диване. В гостиной мне было одиноко, так что я вернулся к старым привычкам и мешал себе утешительные порции водки с тоником. Зная, что Стеллу раздосадует вид бутылок из-под «Смирнова», я прятал их в книжном шкафу позади книг, а потом потихоньку выносил партиями, пока обе мои Стеллы гуляли или «были за продуктами», как мы говорим у себя в Новом Орлеане.
Что касается продуктов: Стеллины родители поддерживали нас деньгами, да и моя мать время от времени впадала в щедрость (давать деньги она считала дурным тоном, так что заваливала детскую плюшевыми мишками и оловянными погремушками из «Мезон бланш»,[28] а между тем у нас телевизор стоял на принесенных с помойки шлакоблоках и на двоих был один стакан). Но денег все равно было в обрез, так что, когда Бобби, который работал лучшие смены — по пятницам и дамскими вечерами, — взъярился на Феликса и повалил его на пол ударом бутылки со скотчем «Клуни», я взял дополнительную смену в «Ставках».
Это подводит нас к эпизоду драки в баре уже с моим участием. Однажды вечером зашли какие-то юристы — район преображался, его обветшалые дома и вегетарианский растаманско-хипповский ритм привлекали тех, кого позже станут звать «яппи», — уселись в углу у дверей и шумно надирались джин-вермутом, который был у нас в те дни настолько не в моде, что мне пришлось справляться о нем по книжке. Классические мудозвоны — ребята того типа, что в сорок лет продолжают носить университетские перстни и говорят тебе, какой телеканал «надо включить» в телевизоре над стойкой. Один из них, давясь смехом, рассказал о помощнице, которая недавно от него «залетела», чем вызвал у другого завистливо-злобную похвальбу, будто он столько раз бывал в абортной клинике, что у него там абонемент и каждый десятый раз — бесплатный.
Я в тот вечер довольно мощно пил — общее правило наливающего в «Ставках», — да к тому же накануне я дико разругался с Чарлзом, который назвал меня «очёском», добавив, что мне следует «отдаться размножению», ведь, похоже, именно к этому у меня настоящий талант — все это, конечно, сказалось в моих последующих действиях.
Я сварганил Десятому-бесплатно то, что у нас зовется «бетономешалкой»: часть «ирландских сливок» на часть лаймового сока. Это сочетание вызывает во рту реакцию типа свертывания, моментально превращая жидкость в густую творожистую массу. Это легендарный коктейль, предназначенный для мести, а не для выпивки. А поскольку все эти ребятки были еще и в пижонских галстуках, я даже старательно уложил его слоями, как pousse-café.[29]
«Это за счет заведения, и спасибо, что вы к нам заглянули», — сказал я, подвинув стакан к Десятому-бесплатно, и тут же повернулся спиной. Услышав его «спасибо», я домыслил, как он самую чуточку припух от гордости: секи, парни, я — кумир никчемного класса. На том же конце стойки как раз зависал Майк В. П. В недоумении склонив голову набок, будто озадаченный, но гадкий щенок, он наблюдал, как я мешал свой коктейль. Когда Десятый-бесплатно махнул мой стаканчик, мне уже по одной Майковой роже стало ясно, как оно подействовало, но и звуковые эффекты были равно красноречивые: булькающий клекот и судорожный всхлип, сменившиеся зычным и злобным «че за нах?!!». Когда я обернулся, язык Десятого безвольно свешивался изо рта, а на галстуке потеками спермы переливался свернувшийся ирландский ликер. Наверное, в этот миг я еще мог бы выкрутиться — сказать по правде, мне стало почти жалко парня, — не зайдись Майк В. П., наш низенький и коренастый сигароглотатель, вылитый Поули из фильма «Рокки», в мощнейшем и длиннейшем в жизни приступе хохота. Кепка свалилась с его затылка, и, по-моему, он даже держался одной рукой за грудь, другой указывая на Десятого. Я и не подозревал, что такие визги могут раздаваться из такого мужика. Равно не подозревал я и о том, что троица респектабельных адвокатов ломанется через стойку гасить офигевшего бармена. (В то время я, видно, считал, что они, как священники, принимают строгие обеты.)
Измесили меня довольно мрачно — в двух местах пришлось накладывать швы, фингалы под обоими глазами, — но вся остальная публика в баре, исключая Майка В. П., который по-настоящему задохнулся от смеха, организовала буйную контратаку, в итоге один из адвокатов (помощница-залет) получил перелом челюсти и располосованное осколками лицо. Вы угадали: большой бутылкой «Клуни». (Феликс Жирняга с тех пор перестал подавать «Клуни», считая его «проклятым».) Это была необычная салунная драка — тем, что почти вся она уместилась за стойкой, по простору это все равно, как если бой за чемпионский титул провести в душевой кабине, а это означает еще, что был нехилый ущерб. Урну Мертвеца Фреда сшибли с его священной верхней полки, и пепел разлетелся по всему бару. Потом я слыхал, что Феликс без передышки крестился, из шланга смывая Фреда с ковриков.
Меня отстранили от работы на две недели, но это было далеко не самое худшее. Про схватку прослышали в «Таймс пикаюн», и какой-то не в меру рьяный журналист подал этот случай как выплеск внутрирайонной напряженности — нарки/хиппи/психи восстают на опиджаченных рыцарей цивилизации. Репортер даже упоминал старинную кампанию Хантера Томпсона в Аспене с его «властью психов»[30] и с иронией пристегивал сюда то обстоятельство, что название бара имеет отношение к состязаниям. Стать героем молвы, пожалуй, было бы и приятно, но в статье отмечалось, что причиной драки послужил «конфликт из-за женщины», — толкование не совсем уж неверное, а пошло оно (как я сразу подумал) наверняка от Майка В. П., который, как и я, подслушивал за этими адвокатами. Видимо, он сказал, в своей вечной манере, что ребята «обсирали какую-то пташку», и репортеру, который при всей его ретивости не соизволил мне даже позвонить, этого хватило.
Представьте реакцию Стеллы. Возведите в квадрат, потом еще раз, потом умножьте на истерику. Она заподозрила неладное, едва я явился домой из неотложки, весь заштопанный и с фингалами, потому что я не мог толком объяснить причину ссоры. «Птичка, это были херовы адвокаты», — сказал я, будто это все и объясняло. Но она-то знала мой смирный мечтательно-поэтический нрав — не говоря уже о хорошем, благодаря деду, отношении к новоорлеанским юристам — и мигом почуяла недомолвку. Но что я мог сказать? О том походе в клинику мы так больше и не разговаривали — Стелла решительно отказывалась, — и в ее глазах не могло быть никакого разумного оправдания моей реакции на хвастливые поддакивания Десятого. Я представил, как она вопит: «Что? Ты что, позавидовал?» Или могла, наоборот, приписать мне, что я в душе ненавижу ее за то, что сначала она сама решила избавиться от Крупички, — неважно, что она этого так и не сделала, и неважно, что именно я довел ее до этого. (К тому времени я уже заключил, что Стеллина напряженная забота о ребенке происходит именно от этого выворота.) В общем, я не хотел, чтобы в нашем обиходе вновь возникло слово «аборт»: душевные раны еще саднили. И хуже того: я все равно не мог бы до конца объяснить случившееся — зачем я смешал тот чертов коктейль. Тогда пришлось бы обнаружить огромную черную пустоту, которую я чувствовал, тиски одиночества, боль безнадежно несбывшихся желаний, стынь, что окутывала меня, когда ночью на диване наливал себе восьмую кряду водку с тоником. Я не представлял, как можно признаться во всем этом Стелле, без того чтобы она не решила, что я не люблю ее, или не люблю Крупичку, или их обеих. Так что я уперся.
