— Мы не обращаем внимания, когда они причиняют неприятности нам, — рассказывал Ник Бикок. — Но если трения возникают между самими обитателями — другое дело.
По просьбе жильцов за последний год двух девушек попросили покинуть Приют. Трудно складываются отношения в Приюте...
Двадцатипятилетняя Терри Вэбстер за время пребывания здесь пыталась покончить с собой ШЕСТЬ раз. Последний раз год назад, когда пыталась убить себя ее подруга. Все ее беды, как и у многих девушек здесь, берут начало в несчастливом детстве.
Ее родители разошлись еще до ее рождения. В пятнадцать лет она бежала из дому; поймали, поместили в приют в Лутоне, удрала и оттуда, ночевала в парках, заброшенных домах, ночлежках, где придется. В восемнадцать лет за попытку грабежа со взломом была определена в исправительный дом. К этому времени она познакомилась со всеми мыслимыми видами дурмана, добывая деньги мелким воровством. После года с лишним в исправительном заведении путь для Терри был один — на задворки Дилли.
— Не помню, что было со мной потом, — говорит она. — Четыре года просто вылетели у меня из головы: ведь когда тонешь, не вспоминаешь, где был, что делал, с кем говорил...
В двадцать три снова «неприятности» с полицией. На этот раз из-за подделки чеков.
— Я жила тогда в Бэламе. Нашла в подъезде чековую книжку соседки. Подделала подпись, накупила одежды, перепродала, купила наркотиков... Не пропустила ни одного магазина на Оксфорд-стрит (1 Оксфорд-стрит — одна из главных торговых улиц в центре Лондона.), добралась до окраины, до Кройдона. В Кройдоне меня и сцапали.
Шестимесячное заключение в тюрьме. Выпустили ее год с лишним назад. Она сразу заявилась в Приют — больше некуда. Теперь работает по утрам уборщицей в конторе. Внешне она ведет жизнь вполне «нормальную», но дважды за год не могла устоять перед наркотиками. Так и живет в Приюте, боясь, что, уйди она, увязнет опять в Дилли.
Дэвид Брентон объясняет политику Приюта так: «Мы не верим в обновление, в перерождение человека. Большинство девушек не виновно ни в чем, они, в сущности, не знают, что такое нормальная жизнь. Люди здесь просто должны сами определить себя. Мы не коммивояжеры, нет у нас чемодана с образцами добропорядочного поведения, чтобы открыть его и сказать: «делай так, и все будет хорошо». Каждый персонаж в Приюте — это человек со своими личными проблемами, и нельзя решать их вообще. Мы и стараемся идти навстречу в каждом отдельном случае».
Когда девушка возвращается обратно, как это было с Морин, и говорит, что обязана Приюту жизнью, — это и есть мера необходимости его существования.
Но... вспомним число бездомных. А ведь Приют Ламбета единственное заведение для самых трудных из них. Множество ночлежек разбросано по стране, но Приют Ламбета «единственный, который и бесплатен, и не закрывает дверей перед женщиной любого класса, в любом состоянии».
Создать, поддержать другие подобные приюты и тот вид помощи, что он оказывает, нужно безотлагательно.
И все-таки устроить тысячу подобных заведений не главное. А главное — вырвать сами корни, саму причину для их существования.
Наверное, только тогда мы имеем право провозгласить себя «цивилизованным обществом».
Мик Браун, английский журналист
Сокращенный перевод с английского К. Мышкина
В королевстве бариба
На севере Дагомеи, в шестистах километрах от главного города страны Котону, есть небольшой городок Никки — древняя столица королевства бариба. В нем живут бок о бок в мире и согласии два непохожих друг на друга племени — бариба и пёль. Мне довелось прожить в Никки несколько дней. О том, что я там увидел, и пойдет рассказ.
Африканский протокол
В Африке не принято приставать с расспросами к только что приехавшему гостю. Поэтому после рукопожатий и традиционного калебаса с холодной водой, которым в Африке, как у нас хлебом-солью, полагается встречать гостя, меня сразу же повели в «душ». К каждой хижине пристроен небольшой соломенный закуток, где на землю положены два-три плоских камня, стоит глиняный чан с водой, а в нем вместо ковша плавает небольшой калебас. Это и есть местный душ, а если хотите, то и ванна, и баня с парной, в которой роль каменки играет палящее солнце. Лишь после того, как ты умылся, перекусил и немного отдохнул с дороги, начинается неторопливая беседа. Следует запастись терпением. Разговор идет о погоде, о том, как доехал, и что давно уже нет дождей, о семье, об урожае. По правилам вежливости я тоже вношу свою лепту и спрашиваю у хозяина — вождя местной общины пёль — Джауги Мамаду:
— Семья-то у вас, наверное, большая?
— Три жены и четырнадцать сыновей.
— И ни одной дочки? — по наивности удивляюсь я.
— Дочек я не считаю, — следует ответ.
Со мной из Котону приехал старший сын вождя — Умару, который сейчас почтительно стоит рядом с креслом отца. В хижину постепенно набивается народ — посмотреть на гостя и поздравить хозяина с приездом сына. С приходом каждого нового человека весь набор вопросов неизменно повторяется: о дороге, о погоде, о семье.
Это целый ритуал. Правда, его торжественность снижается тем, что на каждый вопрос хозяин отвечает односложным «угм». Происходит это примерно так:
— Мир дому сему, — говорит гость.
— Угм, — отвечает хозяин.
— Да будет он полной чашей!
— Угм.
— Да будет здоров хозяин дома!
— Угм.
— И его жены.
— Угм.
— И его дети.
— Угм.
И так далее. Любезная беседа заканчивается взаимным пожеланием счастья:
— Алафья!
— Алафья! — отвечает хозяин и пожимает гостю руку.
(Оговорюсь сразу — через пару дней я тоже научился отвечать глубокомысленным «угм», хотя и не всегда понимал, о чем меня спрашивают.)
Затем хозяин провожает меня на «дачу для почетных гостей» — обычную хижину, которая в отличие от других, как и жилище вождя, побелена мелом. Это маленький глинобитный домик, крытый соломой, с двумя окошками и низкой дверью, завешенной циновкой.
Сыновья вождя, мал мала меньше, помогают мне в устройстве на новом месте. К каждой появляющейся из багажника машины вещи моментально протягивается несколько рук, и вскоре весь мой нехитрый скарб — спальный мешок, керосиновая лампа, мачете, аптечка, чайник, коробка с консервами и бутылка с питьевой водой — усилиями добровольных носильщиков перекочевывает в хижину. Самый младший с готовностью подставляет голову под пудовый кофр с фотоаппаратурой и явно недоволен тем, что, отказавшись от его услуг, я несу кофр сам.
Через полчаса на сложенном из трех камней очаге уже закипает чайник. Начинаются официальные визиты, один за другим приходят старики, усаживаются по-турецки у входа и, глядя на огонь, неспешно заводят разговор. Каждый приносит что-нибудь с собой, кто стул, кто циновку, чтобы гостю было удобно на новом месте. Один старик, покряхтывая, притащил новехонький, еще в промасленной бумаге керогаз, другой — громадный, с оглушительным ходом будильник. Вождь прислал в дар курицу и чан с водой, причем второй подарок куда более ценен, так как стоит сухой сезон, почти все колодцы пересохли и за водой ездят за двенадцать километров на общинном тракторе.
Медленно наступает вечер, и деревья, словно вздохнув после дневного зноя, вытягивают над крышами хижин разлапистые тени. И, как всегда в это время, в городе становятся особенно отчетливо слышны чисто деревенские звуки: кудахтанье кур, ржание лошадей и... вопли транзисторных приемников.
Утро в Никки
На рассвете просыпаюсь от страшного крика. Выглядываю за порог. Оказывается, хозяйка соседней хижины моет в большом тазу свое многочисленное потомство, которое выражает недовольство этой процедурой оглушительнейшим ревом. У дверей хижины напротив священнодействует, совершая утреннее омовение из помятого чайника, древний старик. На пятый день пребывания в Никки я умудрился обойтись двумя ведрами воды, но надо обладать многолетней практикой и жить в краю, где в сухой сезон на счету каждая капля воды, чтобы уметь, как этот старик, вымыться с головы до пят одним чайником воды. В Никки встают рано, и в шесть часов население городка уже на улице. Умару давно ждет меня на пороге хижины. С собой он привел кузину Адаму, девочку лет двенадцати, убрать хижину. Она шустро взялась за дело, и через пятнадцать минут земляной пол был чисто выметен, посуда вымыта, а сама Адама застыла в дверях в позе заправской хозяйки: руки скрещены на груди, голова склонена набок. Завтра в Никки праздник, и Адама принарядилась: синее, скроенное из цельного куска платье, перетянутое в талии поясом из белой домотканой материи, на голове высокая, похожая на петушиный гребень прическа, на руках толстые, в три пальца, браслеты, отлитые из старых серебряных монет. Глаза у Адамы черные, блестящие, как маслины, веселая белозубая улыбка не сходит с лица. Но сейчас вид у нее очень серьезный, даже суровый. Увидев, что я, выкурив трубку, вновь набиваю ее табаком, Адама говорит что-то неодобрительное. Спрашиваю Умару, в чем дело.
