А потом случайно в парке увидел, как поручик Сухомлинов смотрит на Марфу влюбленными глазами. Он явно что-то хотел сказать и не решался, а в его взгляде было такое обожание, что Германа охватила глухая ревность. Этим вечером он первый раз Марфу избил.
Герман и сам не понимал, что с ним происходит. Порой ему до боли в сердце хотелось обнять Марфу, приголубить. Но он вспоминал, что она ему неверна, и грубил ей. А однажды, изрядно перебрав вина, решился поведать Марфе, как любит ее. Покаяться, попросить прощения. Сказать, что ревнует, что не может без нее жить. И молить, молить о любви, которой он был лишен.
Но стоило ему только начать, как она рассмеялась. Даже не выслушала! И это убедило его в подозрениях: Марфа не любит его и ему не верна. И он избил ее второй раз.
Теперь Германа раздражало в Марфе все: и как она пишет, аккуратно выводя кругленькие, словно бусинки, буквы. И как думает, глядя в потолок и закусив кончик карандаша; и как слушает музыку, чуть-чуть склонив голову набок и мечтательно глядя вдаль; и как смеется, распахивая объятия бегущим навстречу ей близнецам.
Но эти же жесты, подмеченные им у кого-нибудь другого, вызывали мучительно-сладостную боль, напоминая о его любимой недоступной Марфе.
И вот вчера Герман нашел письмо.
«Mon cher ami, — писал незнакомец, — я уезжаю, и мне будет очень не хватать Вас…»
А дальше неизвестный объяснялся в любви. Он сумел найти именно те слова, которые когда-то хотел, но так и не смог сказать Марфе Герман. Он так писал о своем чувстве, что каждое слово, каждая буква дышали нежностью.
Нет, в письме не было ни слова об измене. Напротив, незнакомец сокрушался, что так и не смог покорить «неприступную Марфу», и теперь уносит в своем сердце ее нетронутый образ. Но Герман от ревности буквально рассвирепел.
Дальнейшее он помнил смутно. Как, каким образом в его руках оказалась плетка, он тоже не знал. Не помня себя, остервенело стегал Марфу. О, если бы только она запросила пощады, покаялась, он бы опустил плеть. Но Марфа не издавала ни звука, и это бесило его еще больше.
Как в тумане Герман видел близнецов, повисших на его руках. И прислугу, которая, ворвавшись следом, скрутила его.
На следующий день Герман весь вечер просидел в придорожном кабаке. А ночевать пошел к чернобровой хозяйской дочке. Она девка справная, на нее многие окрестные парни заглядываются, а вот к Герману прилипла — не оторвать. Да только зачем она ему? Даже душу излить да про холодность Марфы поговорить — и то не получится. Противно.
Далеко за полночь ему привиделась жена, купающаяся в ночной реке. Длинные волосы распластались по воде, белые руки отдавали синевой в лунном свете. А на берегу, глядя на нее, сидел мужчина. Герман вскочил с бьющимся сердцем, оделся и выскочил во двор. Светила полная луна, тихо трещали сверчки.
Герман пошел берегом реки. Отчасти чтобы сократить путь, а отчасти — чтобы избавиться от наваждения. Когда до тропинки, ведущей к его дому, оставалось чуть больше ста метров, Герман вдруг услышал голос. Ее, Марфы, голос. Она читала что-то нараспев, подняв руки к небу и глядя на звезды.
Герман осторожно подошел ближе и спрятался в кустах. Это действительно была Марфа, и бормотала она что-то на латыни. Герман разобрал несколько слов, но общего смысла так и не уловил.
Гнев закипел в его груди. И ведь не побоялась лихих людей, одна ночью на речку пошла. Он вспомнил сон и нервно огляделся по сторонам, выискивая спутника Марфы. Не найдя, вышел на берег и быстро разделся.
— Ну я тебя сейчас пугну. Будешь знать, как ночью одной на реку ходить.
Он быстро бросился в воду и, надавив ей сзади на плечи, начал топить.
«А ведь никто не видел, как я вдоль речки шел, — мелькнула подлая мысль. — Утопи я ее сейчас — никто не узнает. Скажут, сама потонула».
Пока Марфа барахталась, сопротивляясь, он держал ее под водой. А когда смирилась, схватил в охапку и на берег поволок.
А на следующий день та медовуха и появилась на столе.
Он сначала ничего не почувствовал. Выпил, отставил в сторону чарку и от кулебяки с грибами откусил. Вдруг перед глазами все закружилось, поплыло. Герман подумал сперва, что отчего-то слишком быстро опьянел, но внезапно комната стала будто хрустальной. Все — и стол, и стулья, и стены стали хрупкими до невозможности, надулись пузырями и затем разлетелись острыми брызгами.
Круглые осколки градом осыпались вниз и заскакали мячиками по полу. Герман закричал и схватился за глаза. Голова кружилась, хрустальной пылью забивало рот, нос, не давая дышать.
А потом все вокруг стало желтым. В детстве это казалось забавным — найдешь цветное стеклышко и смотришь через него на мир. И он весь желтый — небо, люди, облака… Но сейчас все было всерьез, и от этого становилось жутко. Герман дернул ворот, задыхаясь, и потянулся к кувшину с водой. Кувшин покатился по столу и упал на пол. Вслед за ним рухнул Герман.
«Не надо было грибочки медовухой запивать», — уже теряя сознание, услышал он чей-то голос.
Вот так все и случилось. А теперь вот очнулся Герман в чужом доме и с грубой шерстью на руках. Интересно, может быть, это ему только снится?
Герман прислушался. Голос все еще монотонно бубнил, наставляя раба Божьего на путь истинный.
— …и вернутся к нам деяния наши, и пожнем мы то, что посеем…
«Вернутся, — мысленно согласился Герман. — Марфе все ее деяния вернутся. Будет знать, как мужа не уважать».
— …и потому надлежит рабу божьему Герману исправить то, что может быть исправлено, и сделать то, что должно быть совершено…
«Зря я вчера Марфу в омуте не утопил. Не было бы сегодня со мной такой неприятности».
— …и продолжить начатое, ибо не ведаем, что творим…
«Скорей бы уже отпускал», — тоскливо подумал Герман.
— …и возвратится раб божий Герман на землю в виде духа нечистого, духа домашнего, и задача будет ему дана наладить мир и гармонию в семье. Да свершится сие во искупление! — загремел напоследок голос, и вдруг все стихло.
Герман с облегчением вздохнул и, чувствуя, как тело становится невесомым, закрыл глаза.
А его уносило ввысь как пушинку, подхваченную ветром. Оттуда он видел все — свои ошибки, свои победы. Лента жизни быстро промелькнула перед ним, и он очутился в абсолютной тишине. Звуки, запахи исчезли, была только бескрайняя пустота.
Потом Германа швырнуло в скопление звезд, оттуда выбросило в черную воронку. Там завертело, закрутило с такой силой, что он зарычал от боли, но не услышал своего голоса.
Это продолжалось ужасно долго. Он чувствовал себя то огромным, вмещающим всю Вселенную, то крошечным, сжавшимся в точку и грозящим вот-вот исчезнуть.
Теперь Герман точно знал: есть вещи пострашнее, чем смерть. Это раствориться, исчезнуть без остатка, разлететься по Вселенной звездной пылью. Нет, даже не пылью — превратиться в ничто, в пустоту. И знать, что никто и никогда больше не вспомнит о тебе.
Это было так страшно и так несправедливо, что Герман принялся неистово повторять:
— Господи, Боже, принимаю волю Твою! И да свершится суд Твой и на земле и на небе…
Он путал слова и фразы, боясь замолчать хотя бы на минуту. Ему казалось, что тогда он сразу исчезнет, и только молитва удерживает его на грани бытия.
Так молился он до изнеможения, пока не понял, что вокруг что-то изменилось. Вращение замедлилось, и тьма вокруг перестала быть враждебной. Она окрасилась в мягкие розовые тона, и его вдруг выкинуло в ослепительную белизну.
Снова была та же самая комната с ходиками без гирь и картиной с растекшимися часами. Из стены прорезались неясные тени и материализовались в двух невысоких человечков.
— Ты пошто ему память-то не до конца стер? — ворчливо поинтересовался один.
— Дык шут его знает, — хитро блеснул глазами второй. — Прикидывался беспамятным совсем. Зачем обманул, бес его знает?!
«И ничего я не прикидывался!» — хотел обиженно выкрикнуть Герман, но только невнятно промычал.
— Иж ты, не ндравится ему, — покачал головой первый. — Ты, милок, потерпи. Чай не я, а ты сам себе наказание, тьфу ты, работу над ошибками выбирал.
Второй затрясся, поскрипывая, что, видимо, изображало смех.
«Какую работу? Над какими ошибками? Когда выбирал?» — хотел спросить Герман, но не успел.
Человечки растянули перед его глазами легкую дымчатую ткань, и все исчезло.
Глава 5
Есия
Мать Елены Крайневой, Галина Аркадьевна, приехала после телефонного звонка очень быстро. Она даже опередила «скорую помощь» минут на пять и, неумело пытаясь помочь дочери, причитала, и стонала. Когда наконец приехали врачи и засуетились вокруг Елены, Есия отвела Галину Аркадьевну в сторону.
— Мне нужно задать вам несколько вопросов. Позволите?
— Да, конечно, — подавленно откликнулась женщина.
