А.Г. Кузьмин видел истоки выступлений «скептиков» 1960-х гг. в работе 1940 г. французского филолога-слависта Андре Мазона, поднявшего вопросы о подложности и «Слова о полку Игореве», и Тмутараканского камня. Дело было не в конкретных людях (С.Л. Пештиче, А.А. Зимине или А.Л. Монгайте), вопрос надо было ставить шире. Уже в статье, посвященной изысканиям А.А. Зимина, А.Г. Кузьмин писал: «Наш век – век науки. Науку и ученого отличает прежде всего метод исследования. Очевидно, о нем нужно говорить гораздо больше, чем мы это делаем до сих пор» [10, 87]. Удар надо было наносить не по отдельным скептикам, которых во все века «было совсем немного», а по «скептицизму» как образу мыслей и методу. В 1969 г. в ученых записках Рязанского пединститута была опубликована статья Кузьмина «Скептическая школа в русской историографии».
Главной задачей статьи можно считать стремление автора показать, что во все времена, в том числе в первой половине XIX в., «скептицизм» среди русских историков был неким отклонением от нормы. При этом А.Г. Кузьмин предлагает отличать «скептическую» школу от «критической», сторонников которой (прежде всего Г. Эверса) отличает то, что «они кладут в основу источник и идут от источника (не за источником, а от)» [15, 312]. И по методу скептицизм не имеет ничего общего с критическим направлением, для которого характерно убеждение, что «в основе всех построений должен лежать положительный факт, показание источника» [15, 318]. Скептическая «школа» скорее является «антиподом» критического направления: «критическое направление вело исследование от источника к концепции, “скептики”, напротив, шли от концепции к источнику. Такая методология не только не может быть признана “в основном правильной”, но ее нельзя вообще признать научной» [15, 327].
Сама личность основоположника «скептической школы» М.Т. Каченовского в описании А.Г. Кузьмина могла вызвать антипатию у читателя: нерусский («выходец из греческой мещанской семьи Качони»), не получивший «сколько-нибудь систематического образования», окруженный столь же малообразованной нерусской публикой в частной жизни («М. Каченовского окружали не немцы-ученые, а немцы, занятые на русской государственной службе»), оказавшийся главой кафедры русской истории в Московском университете случайно («необходимость читать лекции для студентов побудила его более основательно войти в предмет»), не оставивший «сколько-нибудь серьезных исследований» («Свою концепцию он изложил в незаконченных этюдах о кожаных деньгах и Русской правде и в лекции “О баснословном времени в Российской истории”. К ним можно добавить студенческие опусы учеников Каченовского»). «Не обогатил науку Каченовский и сколько-нибудь существенными наблюдениями и фактами: он брал их в готовом виде у своих предшественников и современников» [15, 313–315]. Характеристика убийственная, но справедливая (достаточно вспомнить оценки знавших М.Т. Каченовского А.С. Пушкина и С.М. Соловьева). Метод М.Т. Каченовского для А.Г. Кузьмина неприемлем, поскольку главный русский скептик «отдает решительное предпочтение некому абстрактному “духу времени”, оторванному от источника. Субъективный фактор – собственное представление о времени – он ставит выше объективного: источника» [15, 317]. «Концепция Каченовского сводилась к отрицанию всего киевского периода русской истории. Он полагал, что все письменные памятники о киевском времени являются в действительности новгородскими сочинениями конца XIII–XIV веков, написанными под влиянием западных, преимущественно германских памятников. Реальная русская история, по его мнению, могла начинаться лишь с XIII–XIV вв., когда Новгород устанавливает связи с Ганзой и получает возможность приобщиться к германской цивилизации» [15, 315]. Естественно, подобные странные взгляды не могли иметь много «усердных защитников», а само название скептиков первой половины XIX в. «школой» М.Т. Каченовского условно – «это лишь студенческие работы его учеников по Московскому университету. Они были написаны по заданным темам и практически с готовыми ответами. Большинство их было опубликовано М. Каченовским как своего рода “пробные шары” и начинены они были идеями, мыслями и даже фактами, взятыми из лекций М. Каченовского. “Школа” и существовала только до тех пор, пока ученики М. Каченовского оставались студентами. Для большинства из них занятия историей кончились с окончанием университета, а Н.В. Станкевич об увлечениях своего профессора вспоминал не без иронии. Лишь один из учеников М. Каченовского заслуживает серьезного внимания – это брат П. Строева – Сергей, писавший под именем Скромненко» [15, 322]. Да и тот, опубликовав в 19–20 лет свои студенческие работы, написанные в духе М.Т. Каченовского, вскоре разочаровался в написанном и умер, прожив на свете всего 25 лет [15, 327].
В конечном счете, признавая то, что «скептики» приносили пользу науке», «побуждая других к более серьезным исследованиям», А.Г. Кузьмин считает причиненный ими вред не менее весомым [15, 327]. Скептическое направление мысли и не могло не быть вредоносным, как направление антипатриотическое, космополитическое, пропитанное «национальным нигилизмом» [15, 328]. И даже как противовес казенному николаевскому патриотизму второй четверти XIX века, национальный нигилизм не являлся положительным явлением, так как «альтернативой официального патриотизма было понимание патриотизма как гражданского долга, как обязанности не перед правительством, а перед народом» [15, 329]. Здесь скорее всего А.Г. Кузьмин писал не только о прошлом, но и о настоящем, о чем-то своем.
Давая отпор прошлым и современным «скептикам», А.Г. Кузьмин продолжает двигаться и в направлении выявления «нелетописных источников» и неизвестных «летописных традиций». Его привлекают Киево-Печерский патерик, прежде всего составляющие его основу послания Симона и Поликарпа. «И это не удивительно: оба автора в числе источников своих рассказов прямо называют “летописцы”. Симон имел в своем распоряжении “Летописец старый Ростовский”, а Поликарп неоднократно упоминал “Летописец”, автором которого признавался Печерский монах Нестор» [16, 73]. Волнует А.Г. Кузьмина все тот же вопрос: «были ли в руках Симона и Поликарпа оригинальные летописные источники или они пользовались известными и в наше время памятниками» [16, 73]. Ответ вновь положительный, и, хотя «бедность параллельного материала делает проблематичными многие из приведенных наблюдений», «можно с достаточным основанием говорить о том, что наша историография XI–XII вв. была богаче, чем принято считать на основе древнейших списков. В руках Симона и Поликарпа были источники, восходившие прямо или опосредованно к особой летописной традиции, следы которой замечаются и в известных ныне летописях, в том числе в хронологических пределах “Повести временных лет”. Вероятно, с этой традицией связано и имя Нестора. Позднейшие компиляторы могли отождествлять летописца конца XI – начала XII в., ростовского летописца середины XII в. и составителя двух “Житий”. Весьма вероятно, что речь идет о разных авторах. Но во всех случаях мы имеем дело с памятниками, отличающимися по составу известий и идейной направленности от основных текстов Начальной летописи и ее продолжений, сделанных во Владимире во второй половине XII в. Видимо, специальное исследование проростовских сводов, а также Ипатьевской летописи даст более прочные отправные моменты для решения поставленных здесь вопросов» [16, 92].
Не оставляет А.Г. Кузьмин и «рязанской» проблематики: в одном сборнике со статьей, посвященной «скептической школе» в 1969 г., им были опубликованы и выпадающее из привычной тематики исследований сочинение «Из истории организации земской статистики в Рязанской губернии», и вполне вписывающееся в нее – «Название “Рязань” в связи с некоторыми проблемами истории района Средней Оки в X–XI веках». В последнем исследователь доказывал славянское происхождение топонима «Рязань», производя его от глагола «резать» [17, 290–295]. Выходило, что наименование «Резань» (Рязань) – «отрезанная часть», «отрезанная земля» – «аналогично наименованию «Залеская земля». И та, и другая земля получили свое наименование относительно Приднепровья. «Залеская» – потому, что эта земля оказывалась за непроходимыми или почти непроходимыми лесами. «Резань» – потому, что этот район был в определенное время отрезан от Киева [17, 301]. «Отрезали» Среднюю Оку от Приднепровья («Русской земли»), по мнению автора статьи, половцы. С 60–70-х гг. XI века, «по-видимому, можно связать и время возникновения имени “Резань”» [17, 304]. В этой статье А.Г. Кузьмин видит в русах исключительно население Русской земли «в узком смысле». Ведь именно отсюда идет основной колонизационный поток на Среднюю Оку, и не вятичи, а выходцы из Приднепровья принесли в Рязанский край свойственную им «географическую номенклатуру»: «Здесь был Переславль, который, как и Переславль Русский, располагался на Трубеже (до начала XIX в. приток Оки). Через Переславль протекает речка Лыбедь. Неподалеку от Переславля находились города Вышгород и Льгов, между Старой Рязанью и Пронском – Белгород. В “списке русских городов”, относящемся к концу XIV – началу XV века, среди рязанских городов названы Торческ, Воино, Глебов, Зареческ. Вместе с тем в собственно рязанской земле нельзя указать ни одного города, который вел бы свое название из земли вятичей» [17, 300].
