себе как нечто, не имеющее границ, подвижное, лучащееся, рассеивающееся, но правильнее считать, что мысль возникает в некой точке фиксации, как при затягивании узла. Арабский термин, передающий это значение,— irtibâṭ, или ribâṭ — первоначально обозначал веревку, привязь, на которой держали скот, сеть для ловли хищных зверей (но и в том значении, которое мы имеем в виду, сохраняется что-то животное, элемент дикости). На латынь он переводится как copulatio, что значит соединение, сопряжение, связь. Идея в том, что человек мыслит не иначе как
связывая себя с понятием, тогда как последнее, в свою очередь,
связано с имеющимися у человека образами, из которых он и извлекает это понятие. Вот эта связь и важна для нас. Всякая мысль есть пара, связывающая некий общий смысл с его референцией в теле человека. Всякая мысль возникает в соединении универсального и его образа.
2. Здесь мы следуем Аристотелю. Он утверждал, что душа не мыслит без образов (phantasmata), то есть без определенных следов, которые оставляет в нас переживание реального; и обычно это понимается так, что, коль скоро смысл вещей заключен в этих вещах, нужно сначала претерпеть (pâtir) вещи, вообразить их, чтобы затем извлечь их смысл. Однако последователи Аристотеля, такие как Аверроэс, переиначивают эту мысль, заостряя внимание на отношении зависимости, привязывающей умопостигаемое к тому, из чего оно абстрагировано. Идея уже не просто в том, что образ необходим в качестве основы для извлечения универсального, но в том, что по отношению к этому универсальному образ является постоянным указателем на то, из чего оно выведено.
Связь, совершающаяся в мысли, или, вернее, связь, каковая и есть мысль, означает, что универсальное в нашей человеческой жизни мыслится не иначе как в отношении «лицом к лицу», в акте двойного ви́дения (colligatio, как это называют в арабо-латинских текстах), то есть во внимании, обращенном одновременно к сущности и к субстрату образов, из которых эта сущность происходит. Всякая мысль воплощена, и каждый из нас проживает ее, твердо стоя на земле, через свой конкретный живой опыт, своим телом, а не просто с оглядкой на него. Иначе говоря, мышление невозможно без участия в нем сердцебиения и кровотока, без синергии внутреннего дыхания, каковым является дух (pneuma, rûḥ или spiritus), без циркуляции психической энергии в организме и головном мозге. Умопостигаемое не существует изолированно, в отрыве от всего, в некоем ангельском парении. Оно никогда, каким бы абстрактным ни было, не безродно и не забывчиво, не лишено происхождения и уз, связывающих его с первичной материей, которой служат для него живые индивиды с их аффектами. И если в нем есть правда, а не пустота, то оно всегда извлечено из некоего реального бытия, существующего вовне, или, вернее, из комплекса образов, сопряженных с этим бытием; оно постигается только вместе с этими образами — как в зеркале, со-присутствии с ними. Одним словом, не бывает чистой мысли, она всегда представляет собой смесь; и не бывает абсолютной мысли, только относительная.
3. Аверроэс передает это разными арабскими словами. Одно из них — глубокое по значению слово mutalabbis, которое было не совсем точно переведено на латынь как coniunctum cum, «связанный с». Libâs — это одежда, одеяние, а mutalabbis — покрытый, одетый. Универсальное существует в мысли только, скажем так, в одежде, в одеянии, в костюме образа. Повторим: чтобы мыслить, необходимо абстрагировать, то есть обнажить форму, очистить ее до скелета от слоев акциденций и индивидуаций. Это так, но это не всё, ведь обнаженная форма в конечном счете не воспринимается корректно, пока она не нагружена вновь, то есть пока она не соотнесена с теми характерными образами, что составляли ее костюм. Александр Македонский ясно видит лошадь в Буцефале, Калигула — в Инцитате, Наполеон — в Маренго. Объект полноценной мысли — не бестелесная сущность, не общее ядро под частной оболочкой, не чистая идеальная структура реальности. Полноценная мысль должна быть облачена, возвращена в конкретное «одеяние» ее образа и лежавшего в ее истоке чувствования.
Идею такого переоблачения можно найти и у Фомы Аквинского. Человек не Бог и не ангел, поэтому собственным объектом его разума является не что иное, как природа телесных вещей, доступ к которой он может получить только через conversio ad phantasmata. Чтобы мыслить, нужно обратиться, причем обратиться к образам (fantasmes), то есть вернуться к ним для того, чтобы воспринять их вибрации, их послание, и в то же время для того, чтобы схватить универсальное, которое будет извлечено из них как существующее в особенном. В полной мере мыслящий человек — не логик, замкнутый в мире своих собственных представлений. Полный объект его мысли — это реальность, природа, какою она существует в своих конкретных, пребывающих вне духа реализациях. Мыслить — не значит абстрагировать, понимать или активно формировать в себе некое «слово», мыслить — значит судить, прилагать универсальное к единичным вещам и тем самым подвергать его проверке фактами. И в теоретических построениях тоже нужно держаться вещи во всем вплоть до малейших затрагивающих ее детерминаций — поэтому в конце цепочки снова возникает необходимость обращения к образам. Исходить из образов недостаточно. Как в любом познании, которое восходит к своим принципам, нужно вернуться к образам, чтобы увидеть, какова сущность есть в реальности, постичь вещь такой, какой она существует в своей собственной природе, а не в нас. Разумение — это Одиссея, а образ — Итака.
Здесь мы встречаем то, что формирует мысль и в то же время размывает ее контуры. Диапазон мысли широк, она — одновременно разумный и чувственный акт, неосуществимый без вмешательства тела, что хорошо видно на примере времени. В мире мы имеем дело с временными вещами, но наш разум сам по себе неспособен постичь это время, которое придает единичность вещи, движущейся вне нас; сделать это позволяет только возвращение к образам. Поскольку образ является овремененным следом вещи, которая тоже овременена, именно с его помощью нам удается сомкнуть с разумом, вмешать в него эту принципиальную временность. Именно благодаря ему мы со-разумеем (co-intellige) время, которое позволяет нам сфокусироваться не только на абстрактной сущности, но и на бытии, на акте бытия материальной вещи. Свершившийся при помощи суждения разум — это воображенная концепция, содействие акта разума и акта жизни.
4. Фрейд в конце своей работы «Человек Моисей и монотеистическая религия» подчеркивает, что среди Моисеевых заповедей есть одна особенно важная — запрет создавать образ Бога и, соответственно, «принуждение почитать Бога, которого нельзя видеть». Эта дематериализация Бога, по мнению Фрейда, должна была
