суть их жизни и что по-прежнему составляет суть жизни нашей.
Иногда то, что ищешь, что имеет для тебя значение, обнаруживается не в основном тексте книги, а где-то на полях. В аристотелевском размышлении о свете главное — то, что сказано о ночи и ее танце огней. В центральной идее Аристотеля о ви́дении цветов нет и тени лукавства, задней мысли, утайки; но в ней есть один оттенок, одна незаметная деталь, в которой-то и сосдедоточено самое ценное. На протяжении всей истории мышление пытались понять, сравнивая его с отчетливым зрением в солнечном свете, со взглядом прямо на солнце, ввысь к солнцу; но видеть (а следовательно, и мыслить) — значит также видеть что-то иное, иначе, видеть другое свечение, не излученное, не созданное на поверхности вещей лучами голого светила, а солидарное свечение мерцающих изнутри глубин. Для него подошел бы латинский глагол cernere, от которого во французском — через cerner, «обводить», discerner, «различать», «разделять» — происходит слово secret, секрет.
7. В этом же направлении влечет нас арабско-латинская мысль, из которой мы вышли. В греческом тексте Аристотеля читаем: «Видимое же — это прежде всего цвет, а также нечто такое, что можно описать словами, но не имеет особого названия (τε καὶ ὃ λόγῳ μὲν ἔστιν εἰπεῖν, ἀνώνυμον δὲ τυγχάνει ὄν)». В арабском же тексте Аверроэса, комментирующего это место, речь уже идет о вещи, «которая может быть высказана, но не высказана (quod possibile est dici, sed non est dictum)».
Как часто бывает у арабского мыслителя, что правда, то правда, недостаток перевода восполняется точной интерпретацией. Так, Аверроэс справедливо поясняет, что здесь нет одного общего слова, которое могло бы обозначать «род», и что ночное зрение может быть представлено лишь «составным предложением». Однако лемма у него уже совсем иная. Если обратиться к греческому оригиналу, Аристотель хочет сказать, что у нас нет единого понятия, объединяющего все проявления фосфоресценции, но мы можем сказать о ней, выразить ее, высказать то, о чем идет речь, путем своего рода окружения предмета рассуждением, формулами, высказываниями. Проблема в разрыве между именем и рассуждением, между отсутствием или невозможностью имени и возможностью или, вернее, необходимостью рассуждения. То, что не называется именем, очерчивается и толкуется высказыванием. Логос становится ответом на неименуемое: формула компенсирует нехватку слова для того, чтобы высказать что-то. Логос восполняет не изъян языков, а отсутствие имен, отсутствие имени в языке, так что, быть может, любое рассуждение (и литература?) есть не что иное, как парафраз в отсутствие имени. Мы говорим, так как не можем назвать, мы говорим, чтобы высказать безымянное.
Это-то и меняется в арабо-латинской традиции. Теперь то, что мы видим ночью, то есть нечто иное, нежели цвет, может быть высказано, но не высказано. Разрыв здесь уже не между недостающим именем и рассуждением, которое может восполнить недостаток. Всё происходит в плане высказывания: разделение проходит между способностью-высказать и высказанным. И эта формула, следуя сравнению мышления и ночного зрения, послужит для характеристики мыслимого. Если мыслить — как видеть в ночи, а видеть в ночи — значит воспринимать quod possibile est dici, sed non est dictum, то и в мышлении мы также имеем дело с тем, что может быть высказано, но не высказано.
Прочесть это выражение можно двояко, в зависимости от того, куда поставить акцент. Можно просто перевернуть эту формулу — такое прочтение, безусловно, будет естественным, верным греческому оригиналу,— и тогда окажется, что мыслимое есть то, что не высказано, но может быть высказано. В таком случае мыслить — значит иметь дело с невысказанным, но высказываемым, и задача мышления — реализовать возможность высказывания. В случае с неким несоответствием эта задача сводится к тому, чтобы подбирать нужные слова, актуализировать потенциал высказывания. Мыслить значит разговорить, разомкнуть губы, вынуть изо рта кляп. Другими словами — обнаружить, как в толковании, перейти от имплицитного к эксплицитному, от скрытого, эзотерического, к явному, экзотерическому.
Но есть и другое прочтение, более точное. Если буквально следовать порядку слов и тому смыслу, который этот порядок высвечивает, то мыслить — значит ссылаться на то, что может быть названо, но не называется. Речь уже не о выражении, не о высказывании, не о выявлении в невысказанном того, что требует формулировки, а об опоре на саму способность говорить, которая сама по себе не высказана и не может быть высказана в словах. Здесь возникает перекличка с размышлениями Джорджо Агамбена о созерцании и поэзии. Созерцание имманентно действию, но оно его дезактивирует, обез-действует (dés-œuvre), чтобы тем самым уловить его в его собственной возможности. Созерцание — это операция, которая возвращает действие к его возможности, открывает действие возможному, которое влечет за собой и переполняет его; идеальным образцом такого обездействования (désœuvrement) служит поэзия. «Чем на деле — спрашивает Агамбен — является поэзия, если не речевым действием, отключающим и сводящим к бездеятельности все коммуникативные и информативные функции речи, с тем, чтобы открыть ее для нового, возможного использования?» Что есть поэзия, если не созерцание в языке способности говорить?
У мышления в этом смысле есть поэтическое измерение. Как показало сравнение мысли с ночным зрением, она тоже возвращает то, что высказано, к тому, что может быть высказано, к самой способности высказывать. Но ее действие не сводится к языку, ее созерцание распространяется поистине на всё. Мысль есть всеобщая поэзия. В возможном, каковое представляет собой тьма, она, уклоняясь от слепящего прожектора, от гегемонии солнца, различает малые сущности, мерцающие изнутри; она разыскивает в скудном действии множества существ, олицетворяющих всё то, что существует прежде Единого, их имманентную потенциальность. Мыслимое есть то, что может быть высказано, но не высказано, что может свершиться, но не свершено, что может быть прожито, но не прожито. Мыслить — значит распознавать, то есть созерцать возможное, которое наполняет, населяет и освобождает всякое высказывание, всякую вещь, самое себя, мир.
6. Связываться, смыкаться
…в чем, в этот раз, с Аристотелем я не согласен. Человек не мыслит своей душой, как воображал философ… Чтобы понять, как он это себе представлял, достаточно просто прочитать его.
Человек мыслит оттого, что некая структура расчленяет его тело! <…>
Мысль находится с душой в дисгармонии. И как раз небезызвестный нус греков — наверное, здесь есть преподаватели, которые меня поймут,— так вот, этот греческий нус и есть миф о том, как мысль ладит с душой.
Жак Лакан. Телевидение
1. Мышление есть дело связывания. Мы можем, конечно, представлять его
