Кученей, глядя на Ивана Васильевича, о чем-то быстро заговорила. Эдакий нежный рык взволнованного зверя. Тугое платье обтягивало гибкое тело. Все в ней было ладно: длинные косы, черное платье, золотые браслеты на запястьях, и сама она была дорогой брошью, которая способна украсить царский кафтан.
— Моя дочь говорит, что с радостью принимает твое предложение, царь Иван. Кученей желает быть русской царицей.
ЧАСТЬ VI
Куст татарника широко разросся после продолжительного ливня.
Дождь на целых три дня спрятал от селян не только небо, но и дорогу — витиеватую, накатанную множеством телег, проходящую в полверсты от первых домов и круто взбегающую на сопку к самой церквушке. Дождь был настолько плотен, что сумел укрыть от пригляда лес, который стройными рядами сосен поднимался сразу за околицей. Пруд расплескался переполненной чашей и затопил покос, а почерневшие скирды, стоящие посреди поля, казались ветхими лодчонками среди бушующего моря. Вода разлилась так привольно, что мелкая речушка, которая ребятне едва закрывала пуп, сейчас разлилась настолько, что подошла к порогам жилищ и грозила подняться до самых крыш. И если бы дождь не ослабел к вечеру третьих суток, наверняка такое бы случилось. Сначала дождь утих дальними громовыми раскатами, горизонт из серого сделался голубым, а лес сказочным кораблем вышел из тумана; грязи на дорогах не поубавилось, только со склонов смыло слой глины и молочными зубами на островерхой крутизне пробились останцы.
Однако затишье продолжалось недолго. Это перемирие в непогоду было нарушено новым громовым раскатом, который на этот раз был особенно сильным. Он и сорвал последнюю подпорку у моста, который нехотя отреагировал на громовой кашель, и перекрытие стругаными досками уткнулось в ил и, простояв так самую малость, было подхвачено новым беснующимся потоком. Вода ревела и смеялась, цепко держала свою новую жертву и все дальше и дальше угоняла настил по неведомой дороге. Мост, взобравшись на самый гребень волн, лихим седоком обходил пенящиеся зубастые пороги, шустро крутился на поворотах и торопился в самое устье. Крестьянам, созерцающим ливень, казалось, что если это не вселенский потоп, то уж предтеча его. Стихия, как и напасть, сниспослана за прегрешения. Прогневается Господь, полютует, а потом за страдания сначала наградит свежестью, а потом подарит полуденный зной.
То же самое произошло и в этот раз — трава отмылась от пыли, а на дороге высоко поднялся куст татарника. Он разбойником растопырил колючие ручищи во все стороны и грозил поймать каждого проезжавшего. И нужно было приноровиться, чтобы не зацепиться кафтаном за колючий куст. Татарник напоминал татя, занявшего дорогу, — ни пройти, ни проехать. Рос разбойник на самой середине, лихо щетинился колючими шипами и если цеплялся за рукав путника, так не отпускал до тех пор, пока не оставлял на своих колючках пестрый клок.
Но пчелы любили татарник, и ни одна медоносица не пролетала мимо его мохнатых ручищ. Опустится на цветок, зароет рыльце в сладкий нектар и пьет его до тех самых пор, пока не охмелеет.
Дождь для татарника был благодатью. Лошади не топтали его копытами, телеги не мяли колесами — все замерло! И он рос так, как надумается, распускаясь розовым цветом даже в ливень.
Некогда эту дорогу называли Ордынкой, и не однажды крымская тьма проносилась мимо, наводя страх на округу. Вот и рос с того времени колючий кустарник, как напоминание о суровых годинах. Ничто не могло иссушить сильных корней — ни летняя засуха, ни злой студень. Он и сам был воин — боролся за каждый аршин земли, все глубже буравя землю, пуская узловатые корневища в самые недра, старался добраться до земных солей, которые способны подарить бессмертие. Татарник останется, даже если разгневанный путник изрубит мечом толстые колючие стебли, искромсает землю, но и тогда оставшиеся волокна наберутся новой силы и прорастут непокорными шипами на том самом месте, где была сеча.
Федор Сукин пожелал ехать верхом. Карету в дороге изрядно растрясло, и она ржаво поскрипывала на каждой яме, выворачивая нутро. Остановиться бы в селе, заменить ось, однако окольничий предпочитал трястись в седле, чем задержаться хотя бы на час. Гонец уже должен быть в стольной, а следовательно, государь в нетерпении ждет его.
Место Сукина в посольской карете занял дьяк, которого совсем не заботила ни дорога, ни скрип, и он так храпел, что его здоровое забытье вызывало у Федора Ивановича огромную зависть — сам он не мог сомкнуть глаз уже вторые сутки.
Кони весело бежали, пьяные от свежего воздуха. Дождь побил весь гнус, если что-то и беспокоило их сытые бока, так это строптивая рожь, а еще татарник, который колючками-копьями лез под самый низ и хотел во что бы то ни стало распороть крепкую брюшину.
Федор Сукин матюкнулся разок и срезал плетью розовый бутон. Цветок отлетел на сажень от дороги и спрятался в густую траву, откуда, недовольно жужжа, вылетел полосатый шмель. Покружился разок и темной лохматой точкой взмыл в небо. Татарник выглядел непокорным даже без тяжелого бутона, покачался негодующе обезглавленный стебель, а потом застыл протестующе.
Федор Сукин тщательно подбирал слова, какими будет глаголать о прелестях принцессы. Он обязательно расскажет о ее стане, который так же гибок, как камыш под легким ветерком. А лицо! Его можно сравнить только с лицом Богородицы, оно такое кроткое и спокойное.
Молодое дело всегда грешное. Сколько царь баб перебрал, а вот такой девицы у него не было. После женитьбы царь должен будет угомониться. К бабам он, конечно, не поостынет, но в свои покои таскать уже не станет.
Карета скрипнула так, что переполошила стаю галок, которые устроились трапезничать на прелом навозе. Поначалу птицы насторожились, услышав непонятный звук, и, склонив головы, стали гадать, какому зверю он мог принадлежать, а потом, совсем потеряв аппетит, дружно взмахнули крыльями и отлетели далее в поле.
Солнце склонилось к закату. Было красным и казалось брюхатым. Вот еще миг — и огненное чрево не сможет достичь темной полосы горизонта и разродится десятком подобных светил.
Однако обошлось.
Сначала солнце задело самый краешек земли, окрасив горизонт пшеничным светом. Надолго зависло над водой, словно размышляло, а не отправиться ли в обратный путь, а потом, отбросив последние сомнения, погрузилось в реку, зажигая ее тысячами сверкающих огоньков. Видно, солнцу купание пришлось по нраву, и оно все глубже погружалось в водную гладь.
Федор Сукин устал ехать верхом. Самое время, чтобы поискать ночлег где-нибудь неподалеку от дороги, чтобы с рассветом торопиться дальше, но он упорно боролся со сном.
Мысли о предстоящем разговоре с самодержцем бодрили Сукина. Он думал о том, что Иван Васильевич может одарить его новой шубой, а то старая прохудилась на локтях; а нынешним летом, когда сенная девка повесила ее сушить на солнечный зной, дворовый пес отодрал полы. Ее, конечно, подлатали, пришили полоску бобрового меха, но думному слуге в такой ветхости в царских сенях появляться стыд, и царская награда пришлась бы в самую пору. А еще не помешал бы боярский чин. Вот это награда так награда! Если Иван Васильевич одарит боярской шапкой, то не пожалел бы деньжат и на волчью шубу.
Никогда Сукины выше стольников не поднимались. Не одно их поколение стояло на Постельном крыльце, с завистью взирая на ближних бояр и дальнюю царскую родню, которая могла пройти во дворец, даже не оглянувшись на толпящихся на лестнице дворян и боярских детей, а теперь он будет ходить так, как будто родился в золотом похабные. Тряхнет пустым рукавом, словно отмахиваясь от приставучей собачонки, а челядь московская уже шеи сгибает.
Женить бы государя, вот тогда бы он пожаловал!
И еще об одной награде думал окольничий Сукин — быть бы у царя на свадьбе тысяцким. Эта честь даже про многих родовитых бояр, а для такого безродного, как он, большего расположения и не придумаешь.
Галки слетели с полей, солнце утонуло в реке, и на дорогу упала ночь, которая заставила споткнуться верховую лошадку, нетерпеливо понукаемую хмурым неразговорчивым сотником.
Чертыхнулся он в сердцах, но пожаловаться на Сукина некому — в дороге он и господин, и кормилец, а вот вернемся в стольную, тогда тут дорожки разойдутся: Федор Иванович в Думу, а сотник в караул.
В Москву Федор Сукин приехал рано утром. Пьяный от бессонницы и сытый вчерашними блинами, он сумел напустить на себя важность и строго прикрикнул, когда один из стрельцов малость замешкался, отворяя врата.
Государь ждал его, а за пазухой у Сукина, подпирая живот свернутым краем, лежала грамота от польского короля Сигизмунда-Августа.
Несмотря на ранний час, Иван Васильевич уже не спал. Он поднялся еще до заутрени. Пошатался по коридорам, пугая своей бессонницей дежурных бояр и стражу, затем, заглянув в девичью, устроил тихий переполох среди боярышень, ночевавших в комнате, и, довольно хмыкая себе под нос, пошел в Крестовую комнату замаливать грех.
