И сейчас, когда шли репетиции «Храброго и смелого рыцаря Ахридеича», она время от времени наведывалась в свою ложу, стараясь оставаться незамеченной, и передавала через Храповицкого свои пожелания:
— Тут можно в пантомиме представить разные карикатуры в костюме русском: женщин — иную набеленную, как мертвеца, иную выкрашенную румянами во всю щеку колесом. Они переходят сцену, встречаемые дурою, которая иную ласкает, с иным дерется, другова отталкивает. После третьего акта девицы толкуют об обмороке невесты, после четвертого камердинер ведет счет деньгам, которые он сможет выручить после пира за бутылки.
Потом прибегают поварники: иной в камзоле без кафтана, иной в кафтане без камзола, иной в сапоге на одной ноге, а на другой башмак. Ребятишки просят у него сапогов и одежды. Он сердится, их прогоняет и сам уходит. Музыка перестает. Кажись, так смешно будет, а?
— Смешно, ваше величество, — соглашается Храповицкий. — Передам Ивану Афанасьичу.
У Дмитревского свое на уме. Кое-что он принимает, иное же отбрасывает. Магия замечаний государыни его не трогает. Его на драматическое поприще сама императрица Елизавет Петровна благословила. Более того, самолично, своею белою державной рукою гримировала для представления драмы Сумарокова «Хорев». И сценическое имя изволила ему дать: Дмитревский, находя его похожим на некоего князя Дмитревского, а ведь природная его фамилия была Нарыков. И в Париж к знаменитому Лекену[49] на обучение драматическому искусству послала, а оттуда в Лондон к не менее знаменитому Гаррику — с обоими состоял в дружестве.
С той поры он всех на театре превзошел. И сам стал учительствовать: из крепостных парней и девиц актеров и актерок воспитывать в школе драматического искусства, коей покровительствовала государыня.
Хоть и бенефис, и щедрая пенсия, и императрицын подарок — золотая табакерка с брильянтами и ликом ее величества, а бросать сцену он вовсе не был намерен. Чувствовал в себе силы продолжать служение музе Мельпомене и Талии — музе комедии. Обе эти музы в равной мере были угодны ее величеству. И она не чуралась являться в Большой каменный театр на окраине Петербурга — в Коломне, который был открыт четыре года тому назад. Посередине зала — царская ложа, устроенная так, по словам архитектора Деденева, что все перспективные линии в оной смыкались, отчего разнообразные представления наиболее пленяли.
Немного поздней, правда, для государыни и великокняжеской четы были устроены две ложи в бельэтаже по бокам сцены. Театр был велик и просторен. Над главным входом возвышалась статуя Минервы с копьем-громоотводом. Именно Минервы, а не драматических муз: Северной Минервою всесветно именовали императрицу, как окрестил ее в свое время великий ее почитатель Вольтер.
В театре было три яруса лож, балкон, амфитеатр, кресла, паркет, как тогда называли партер, и партер — стоячие места позади лож. Каждая ложа украшалась ее нанимателем по своему вкусу занавесками и обоями. Тотчас по его постройке он был взят в казну, как и Деревянный театр Книппера. Во всех этих театрах подвизался Дмитревский, ибо не было таланта и авторитета, равного ему.
Он же был и храброй и смелой рыцарь Ахридеич. В этой веселой опере-сказке государыня желала более всего насмешить. А потому Дмитревский, умевший изобразить рыцаря с комической серьезностью, был, как всегда, на месте среди леших, морских чудовищ и Бабы Яги.
В день премьеры зала Эрмитажного театра была заполнена. Хватило места всем придворным разных чинов и степеней, равно и сановникам из департаментов, Сената и министерств.
Александр Андреевич Безбородко вышел на авансцену и возгласил:
— Господа, ее императорскому величеству благоугодно было представить в день открытия сего великолепного театра, возведенного по указу несравненной нашей покровительницы муз, нашей мудрой Минервы и одновременно служительницы Талии, собственное ее творение. Сочинительница, актеры и актерки, музыканты — словом, все создатели сего комического действа представляют его на ваш суд и просят не строгости, но справедливости и благожелательности, ежели оно покажется вам не столь совершенным, как того бы хотелось.
Сказав это, он величаво поклонился и занял свое место, сопровождаемый умеренными рукоплесканиями. Императрица в своей ложе тоже похлопала.
Представление началось. Ахридеич-Дмитревский начал свои подвиги с того, что обхитрил двух леших и завладел шапкой-невидимкой, сапогами-самоходами и скатертью-самобранкой.
— Готов сразиться с кем угодно. Мне теперь уж не страшны ни чудище, ни зверь, — объявил речитативом рыцарь.
Никто, впрочем, в зале в этом не сомневался; под покровом шапки-невидимки да в сапогах-самоходах каждый из зрителей готов был сразиться с кем угодно.
На сцене веселились напропалую. Даже все чудовища отнеслись к Ахридеичу с благосклонностью и дали ему дельный совет: «Свое здоровие беречи».
Всех он одолевает, лишь змей двенадцатиглавый представил затруднение по причине множества голов. Но и тут он управился.
— Всех я чудовищ победил! — радовался Ахридеич. — Девицу-Царь освободил, теперь пришла пора жениться, за пир, за свадебку садиться!
Безмятежное веселье царило в зале. Взоры всех обратились к ложе императрицы. Она улыбалась и, воздев белые пухлые руки, хлопала. Эти хлопки, эти знаки высочайшего одобрения относились конечно же к тем, кто представил оперу.
Дмитревский выходил на сцену, увлекая за собою остальных, и все они сгибались до полу. Поклон следовал за поклоном.
Все на свете забылось. Война была Бог знает в какой дальней дали и ничуть не тревожила столицу.
А между тем война шла. Пока еще лениво, кое-как разворачиваясь, словно бы еще не веря в серьезность намерений противных армий и их предводителей, не решаясь сделать первый шаг.
Храповицкий был рад театральной паузе, более соответствовавшей его пристрастиям, нежели его прямые обязанности в кабинете императрицы. Однако пришлось к ним возвратиться.
— Садись-ка за стол, Александр Васильевич, — встретила его появление государыня. — И пиши письмо адмиралу Грейгу. С тем, что я ему сообщаю вести черноморские и что курьер с сим едет и везет трофеи. А что было в точности еще, не знаю. А происходило сражение в виду стана генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического, — с каким-то особым удовольствием произнесла она титулование князя, — под Очаковом, где пятый день как траншеи уже отрыты. Также напиши, что Пушкин и Михельсон начали шведов щелкать в Финляндии. И что, надеюсь. Бог нас повсюду не оставит.
Подписала не читая. «Е» было выписано как вензель, с каким-то щегольством.
— Скажи графу Александру Андреичу Безбородко, чтобы принял потребные меры по поводу разных лжей о наших делах с турком, в берлинских газетах, Герцбергом печатаемых. Да и о нашем путешествии в Тавриду.
На бюро лежал лист, исписанный бегущим почерком Екатерины. Она взяла его, вздела очки и сказала:
— Вот послушай, что я сочинила по поводу путешествия. Не напечатать ли сие в «Ведомостях»? — И своим ровным, грудным с легкою хрипотцой голосом стала читать: — «Города Москва и Петербург, а еще более иностранные газеты, много сочиняли во время нашего путешествия; теперь наша очередь: кто издалека приехал, тому врать легко. Вот перечень того, что я буду рассказывать; считаю нужным сообщить его моим спутникам по путешествию, не только для получения их одобрения, но чтобы предложить им сообщить мне их мысли.
Сперва я видела, я, говорящая с вами, как Таврические горы тяжелыми шагами шли навстречу нам и с томным видом отвесили нам поклон. Кто не поверит этому, пусть поедет взглянуть на новыя дороги, который там провели: он увидит, что всюду крутыя места обращены в удобныя спуски. Однако в рассказе тяжелые шаги и поклоны горы звучат лучше».
— Ну что? Как ты находишь? Впрочем, вижу, вижу.
Храповицкий смеялся от души. Отсмеявшись, он сказал:
— Надо печатать, ваше величество. Это проймет недругов.
— Хорошо бы, — отозвалась Екатерина. — А особливо этого саксонского враля барона Гельбига. Он в своей «Минерве» напечатал кучу лжей. Будто князь Потемкин намалевал на досках дворцы и целые города и деревни, коих в натуре не было, дабы всех обмануть и представить свою деятельность в лучшем виде. Скажи-ка по чести, видел ли что-нибудь подобное?
— Нет же, нет. Видел арки с надписями приветственными, видел ворота, от земств сооружаемые… Но чтоб целые города и селения? Ничего подобного не было.
— Ну вот, — удовлетворенно протянула Екатерина. — Я и других спрашивала, и главных насмешников — принца де Линя и графа Сегюра. И они ничего подобного не видели тому, что сей паршивец Гельбиг порасписывал. А я-то еще его милостиво принимала и долгих бесед удостаивала. Поди разгадай пасквилянта. А еще барон. Более ноги его в империи не будет.
