Я приближался к вилле тем же нетвердым шагом, что в первый свой приход. Как тогда, незваный, робеющий; как тогда, миновал ворота и обомлел при виде молчаливого, таинственного, залитого солнцем дома, прошел вдоль колоннады и наткнулся на чайный столик с муслиновыми салфетками. Никого. Море, зной за арочными проемами, плитка на полу, тишина, ожидание.
И колебался я так же, как в первый раз, хоть и по иным причинам. Положил походную сумку на плетеный пуфик и вступил в концертную. От клавикордов поднялась человеческая фигура, будто давным-давно стерегшая миг моего появления. Молчанье.
— Вы что, ждали меня?
— Ждал.
— Несмотря на письмо?
Взглянул мне в лицо, затем на руку, где красовалась ссадина, полученная мною десять дней назад, в стычке с «фашистами». Теперь она подсохла, но красные следы дезинфектанта, наложенного школьной медсестрой, еще не исчезли.
— Вы бы аккуратней. Здесь недолго схватить заражение крови.
Я кисло улыбнулся.
— Да уж и так вовсю берегся.
Не извиняется, ничего не объясняет; и отвечает как-то уклончиво. Яснее ясного: что б он там ни обещал девушкам, мне по-прежнему собирается пудрить мозги. За его плечом в окне мелькнула Мария с подносом. И еще одно я успел заметить: с витрины, где выставлены ископаемые непристойности, убрана старая фотография лже-Лилии. Опустив сумку на пол, я скрестил руки на груди и улыбнулся опять, не менее кисло.
— Я тут побеседовал с барбой Димитраки.
— Вот как?
— Оказывается, у меня больше товарищей по несчастью, чем я думал.
— По несчастью?
— А как еще назвать тех, кого подвергают мукам, не оставляя никакого выбора?
— Звучит как строгая дефиниция рода людского.
— Меня сильней заботит, как определить человека, который, по всей видимости, возомнил себя богом.
Тут он не сдержал улыбки, будто принял мою откровенную иронию за лесть. Обойдя клавикорды, приблизился.
— Дайте осмотрю вашу руку. — Я грубо сунул ее ему под нос. Костяшки пальцев здорово свезло, но они почти зажили. Он не спеша обследовал царапину, спросил, не было ли признаков сепсиса. Потом заглянул мне в глаза. — Это вышло ненамеренно. Или вы и тут сомневаетесь?
— Я теперь стану сомневаться во всем, г-н Кончис. Пока не узнаю правды.
— А если поймете, что лучше вам было ее не знать?
— Ничего, рискну.
Оценивающе посмотрел на меня, пожал плечами.
— Очень хорошо. Давайте пить чай.
Вывел меня под колоннаду. Не садясь, сурово указал на противоположный стул и принялся разливать чай. Я уселся. Он ткнул пальцем в еду.
— Угощайтесь.
Я взял сандвич, но прежде чем откусить, поинтересовался:
— Разве девушкам не полагается узнать правду одновременно со мной?
— Они ее уже знают. — Он сел.
— Включая и то, что вы подделали мое письмо к Жюли?
— Это ее письма к вам подделаны. Ага! «Письма». Что она мне писала, он смекнул, но сколько раз — не догадался.
— Простите, — сказал я, улыбнувшись. — Я уже обжигался на молоке.
Он потупился и, как мне почудилось, в некотором замешательстве, явно не подозревая, до какой степени Жюли была со мной откровенна, затеребил край скатерти. Угрюмо поднял глаза.
— Что вам во мне не по вкусу?
— Ваши адские замашки.
— Вас что, силком сюда волокут? И в первый раз против воли затащили?
— Не притворяйтесь наивным. Вы отлично понимаете, кем надо было быть, чтоб удержаться. Но, несмотря на все это, — я помахал окорябанной рукой, — я вам даже признателен. Вот только первое действие домашнего спектакля — или эксперимента, называйте как хотите, — закончилось. — Я улыбнулся ему. — Ручные кролики просекли фишку. — Этого выражения он, похоже, не знал. — Да, фишку; рассекли ее надвое. Однако от новых фишек отпихиваются, пока не поймут, что там внутри.
И опять он заглянул мне в глаза. Я припомнил слова Джун: ему надо, чтоб не он нас, а мы его поставили в тупик. Но ведь видно же, что наши вольности и секреты он согласен терпеть лишь до поры; вольер, сколь ни сложна его планировка, сооружается для того, чтобы ни одно движение подопытного не ускользнуло от наблюдателя.
Голос его отвердел:
— Барба Димитраки не рассказывал, что перед войной я держал здесь частный театрик?
— Рассказывал.
Откинулся на стуле:
— В военные годы у меня оказалось много времени для размышлений и не осталось друзей, чье присутствие отвлекает от дум. И передо мной забрезжил новый театральный жанр. Жанр, где упразднено привычное деление на актеров и зрителей. Где привычное пространство — просцениум, сцена, зал — напрочь уничтожено. Где протяженность спектакля во времени и пространстве безгранична. И где действие, сюжет свободно текут от зачина к задуманному финалу. А между этими двумя точками участники творят пьесу, какая им по душе. — Кольнул меня магнетическим взглядом. — Вы скажете: к этому стремились и Арто, и Пиранделло, и Брехт, — каждый своим путем. Да, но им не хватило ни денег, ни отваги, — ни времени, конечно, — зайти столь далеко. Они так и не решились исключить из своего театра одну важную составляющую. Аудиторию.
Я улыбнулся с нескрываемой иронией. «Объяснение» вышло невразумительней предыдущих, но Кончису явно невдомек, что он сам не дает мне ни малейшей возможности принять на веру его россказни, ибо и новую версию выкладывает на прилавок с такой миной, будто убежден, что я клюну на любую приманку.
— Ясненько.
— Все мы здесь актеры, дружок. Каждый разыгрывает роль. Каждый подчас говорит неправду, а некоторые — постоянно лгут.
— Только не я.
— Вам еще многому предстоит учиться. Между вашими самосознаньем и истинным «я» — такая же пропасть, как между египетской маской, которую надевал наш американский приятель, и его настоящим лицом.
— Мне он не приятель, — отрезал я.
— Вы не стали бы так говорить, посмотрев его в роли Отелло. Блестящий молодой актер.
— Еще бы. Так ведь он, по идее, немой?
— Изображает немого — и, повторяю, мастерски.
— Что ж вы такой талантище на второстепенную роль швыряете? — Он не отвел глаз; знакомый взгляд, угрюмо-насмешливый. — Пришлось, должно быть, наделать прорех в вашем текущем счете, — заметил я.
— Драма богатого человека в том, что его текущему счету существенные прорехи не угрожают. Как и прибавления. Но теперешнее действо, сознаюсь, замышлялось с невиданным размахом. — И, помолчав: — По той причине, что до будущего лета я могу и не дотянуть.
— Сердце?
— Сердце.
Но выглядел он неуязвимо смуглым, ладным и сострадания уж точно не вызывал.
— «Замышлялось» — в прошедшем времени?
— Да, ибо вы оказались неспособны верно провести свою роль.
Я ухмыльнулся; дикость какая-то.
— Может, все-таки стоило сперва объяснить мне, в чем она заключается?
— Подсказок было более чем достаточно.
— Слушайте, г-н Кончис, Жюли передала мне, чему вы собираетесь посвятить остаток лета. И я сейчас тут не затем, чтоб скандалить. Так что бросайте-ка эти бредовые разговоры насчет того, что я вас подвел. Либо я и вправду подвел вас, но вы сами этого хотели, либо не подвел. Третьего не дано.
— А я по праву режиссера — да-да, режиссера, — говорю вам, что роль вы провалили. Добавлю в качестве утешения: даже справься вы с ней, девушка, на которую вы засматривались, вам все равно не досталась бы. Финал спектакля сочиняется загодя, и этим летом он был именно таков.
— Я хотел бы услышать это из ее собственных уст.
— Да вы б сами знать ее больше не пожелали. Комедия окончена.
— Я как раз ждал финала, чтоб нанести актрисе частный визит.
— И она вам, похоже, пообещала.
— Причем ее обещанья безмерно убедительней ваших.
— Ее обещания — пустой звук. Тут все подделка. Она лицедействует, тешится вами. Как Оливия забавлялась любовью Мальволио.
— Скажите еще, что ее зовут не Жюли Холмс.
— Ее настоящее имя — Лилия.
Я как можно шире осклабился, но в его лице не дрогнул ни один мускул, и это поразило меня — в сотый раз, как в первый. Пришлось отвести глаза.
— Где они? Могу я с ними увидеться?
— Они в Афинах. Вы больше не увидитесь ни с Лилией, ни с Розой.
— С Розой! — повторил я с насмешливым недоверием, но он только кивнул. — Нестыковочка. Когда они родились, детей давно уж такими именами не называли.
— Вы больше с ними не увидитесь.
— А вот и увижусь. Во-первых, вам самому того хочется. Во-вторых, если и не хочется почему-либо, — что б вы там ни наплели девушкам, дабы запихнуть их в Афины на все выходные, ничто не помешает нам с Жюли встретиться позже. И в-третьих, у вас нет никакого права совать нос в наши интимные отношения.
— Согласен. Да вот интимные-то они разве что с вашей колокольни.
