Что до вас, любезнейший мой начальник, очень бы хотелось мне пространнее и подробнее изложить здесь все, что я о вас думаю, но лучше об этом промолчать, чтобы не заслужить упрека в пошлости; не принято восхищаться людьми в письмах, к ним обращенных. Я вам скажу только, что мне не терпится поскорее сердечно вас обнять; зачем же вы, дипломат, проводите на лагерных бивуаках дни свои, которые должны были бы быть посвящены одному поддержанию мира? Как только будем вместе, расскажу вам пространно о всех дорожных наших бедствиях: об экипажах, сто раз ломавшихся, сто раз починяемых, о долгих стоянках, всем этим вынужденных, и об огромных расходах, которые довели нас до крайности. Вот рассказ, вам отложенный до Тифлиса; нынче мы направляемся к Кавказу, в ужасную погоду, и притом верхом, Как часто буду я иметь случай восклицать:
o Coridon, Coridon, quae te dementia caepit!..[88]3
Все это однако кончится, когда мы увидимся. Амбургер просит передать вам нижайшее почтение, он сам вам не пишет, так как не имеет ничего прибавить к тому, что я вам сообщил, поэтому благоволите читать мы всюду, где встретите я, меня, мне и проч.
С чувством совершенного уважения честь имею быть преданным вам4.
Тот, кого я попрошу передать вам это письмо, привезет вам и письма от матушки. Сверх того у меня много других писем для вас в багаже. Простите мне мое маранье, у нас перья плохо очинены, чернила сквернейшие, и к тому же я тороплюсь, сам, впрочем, не зная почему.
Толстому Я. Н. и Н. В. Всеволожскому, 27 января 1819*
27 января <1819>. Тифлис.
Усердный поклон любезным моим приятелям: Толстому, которому еще буду писать особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге, двум Толсты́м Семеновским, Тургеневу Борису, – Александру Евграфовичу, которого сто раз благодарю за присылку писем от людей, близких к моему сердцу. Фридрихсу, au charmant capitaine Fridrichs, très chauve et très spirituel[89]. Сделайте одолжение, не забывайте странствующего Грибоедова, который завтра опять садится на лошадь, чтобы трястись за 1500 верст. Я здесь обжился, и смерть не хочется ехать, а нечего делать. Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича1. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе, и как умел…
Коли кто из вас часто бывает в театре, пускай посмотрит на 1-й бенуар с левой стороны и подарит меня воспоминанием3, может быть, это отзовется в моей душе, и заставит меня икать где-нибудь возле Арарата или на Араксе.
Трубецкого целую от души.
Объявляю тем, которые во мне принимают участие, что меня здесь чуть было не лишили способности играть на фортепьяно, однако теперь вылечился и опять задаю рулады2.
Грибоедов.
Катенину П. А., 26 марта 1819*
26 марта 1819. Тегеран.
Любезный Павел Александрович.
Благодарю тебя за письмо и за акт из «Сплетен». Ты мне очень этим удружил. Продолжай, мой милый, писать, а я читать буду1.
Смертная лень и скука, ни за что приняться не хочется. Прощай.
Верный друг твой
Грибоедов.
Жандра поцелуй.
Мазаровичу С. И., около 5 сентября 1819*
(Перевод с французского)
<Около 5 сентября 1819.>
Дорогой и достойный Семен Иванович!
Я поистине думаю только о вас, потому что я уже в пути и приблизительно знаю, когда кончаются мои собственные беспокойства, тогда как бог знает когда придет в порядок тот хаос, в котором я вас оставил. Тысячу пожеланий! Спокойного будущего – вот то, что я вам посылаю. Обнимите дорогого Спиридона1. У меня 168 человек, свежих и бодрых2. Берегусь недоброжелателей, которые захотели бы поиграть со мной в дороге. Напомнимте Шемиру3 чтоб он взял расписку с армянина в 7'/2 червонцев; это деньги, которые я послал с Шемиром армянину за сыр, вино и пр. Я не заплатил ему в Тавризе, потому что я думал, что он поедет со мной.
Ради любви ко мне, который вам действительно предан, не портите себе здоровья, раздражаясь против животных, которыми вы окружены. Доброй ночи, да благословит вас бог.
Шемир поручает себя вашей доброте – посмотрите на сумасшедшего! Был слух, что он не останется при вас.
Мазаровичу С. И., 6 сентября 1819*
(Перевод с французского)
№ 16 сентября 1819. Маранд.
Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии его секретаря Александра Грибоедова.
Милостивый государь!
Два перехода сделаны. Сегодня мы отдыхаем; припасов мне более не выдают, я их покупаю. Мехмендар1 палач и вор, которого мне придали, я думаю, нарочно, чтоб я лопнул от бешенства. В Альваре2 он хлебом выдал половину, а мясом одну треть того, что указано в фирмане3; вместо всего остального, он собрал контрибуцию телятами, но их не доставил. Когда я его как следует пробрал, он стал оправдываться незначительностью средств бедного селения Альвар, уверяя меня, что в Маранде найду я для людей моих Эльдорадо4; я умолк. Вчера в 2 часа пополуночи обоз мой тронулся в путь, я задержался минуты на три, чтобы попрощаться с Шемиром5, но буквально всего на три минуты. Я хочу следовать за моими людьми; мехмендар остается, видимо, чтобы пополнить вчерашний дефицит за счет местных поселян, а мне дает проводника, с которым я сбился с дороги; я проплутал всю ночь и часть утра; когда мехмендар появился, я чуть его не убил. Измученный усталостью, нашел я, наконец, свой отряд; один больной отстал в 2-х фарсангах6 отсюда, во время ночной моей поездки, багаж сильно обогнал пеших, ни одного осла, никакого вьючного животного под рукой. Спрашиваю у мехмендара мула и Софияне7, близ которого мы завтракали хлебом и водой. – «Мула!.. Зачем?» – «Чтобы привезти больного» и проч. «Боже меня сохрани! Если я буду вам помогать подбирать ваших отставших людей, Шахзаде8 мне голову отрубит!» В конце концов он мне начисто отказал и сказал мне, что человек, о коем идет речь, вероятно либо уже отведен в Тавриз, либо, в случае оказания им сопротивления, убит поселянами, что таковы точные веления правительства. Видали предателей! Однако все это, за счет пропавшего бедняги больного, произвело свое действие на моих людей, которым я все рассказал и повторил, в присутствии мехмендара, все что от него слышал. Они были возмущены, более не разбредались, и несмотря на проделанный марш, на подъемы и спуски действительно очень тяжелые, каменистые, еле проходимые, я их всех привел сюда в Маранд в 7 часов вечера. Благоволите сосчитать с 2 часов пополуночи до 7 часов пополудни. Сегодня я вынужден стать на отдых, как по всеобщему желанию, так и по состоянию моих солдат. Я бы не стал останавливаться, если б не знал, что они совсем разбиты от усталости.
Я потребовал от того, кто здесь распоряжается временно (ad interim) за Назр-Али-хана9, послать на розыски того больного (Левонтий Сарбов). Он оставил это без внимания. Здесь, как и в Альваре, недодали половину припасов, сегодня совсем ничего не дают, но я попрошу вас молчать о мошенничествах мехмендара до его возвращения в Тавриз; я его вам туда пришлю с рекомендательным письмом, если только законное мое возмущение не перейдет за край ранее того и я по прибытии на границу не велю его выпороть, – единственный язык, который понимают в этой стране.
Примите чувства совершенного моего почтения милостивый государь, от вашего покорнейшего
Александра Грибоедова.
Мазаровичу С. И., 11–13 сентября 1819*
(Перевод с французского)
11-13 сентября 1819. Казанчи – Пернаут.
Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии.
Милостивый государь.
Я не знаю, получили ли вы два моих рапорта, № 1 и № 3, не откажите сообщить мне об этом через первого же чепара1, которого вы пошлете в Тифлис, чтобы я мог при случае повторить по пунктам все мои претензии против способа, которым со мной обращались. Пока что мехмендар имеет наглость просить у меня официальную бумагу для представления вам. После всех подлостей, которые я от него претерпел, он хочет еще получить свидетельство, и я от сего не отказываюсь. Милостивый государь, честь имею удостоверить вас, начальника моего, что мой мехмендар Махмед-бек выполнял должность свою при мне как мошенник самый отъявленный, с каким я когда-либо имел дело, бесчестный человек в самом обширном значении слова, и тавризское правительство если оно захочет в некотором роде оправдаться в том, что ко мне его приставила, должно по меньшей мере задать ему палками по пяткам, что в этой стране столь щедро раздается и столь привычно принимается. Да, я вполне серьезно должен жаловаться на него, как и на нескольких других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но ни единая живая душа здесь не сможет предъявить какую-либо жалобу на меня, если только не прибегнет к выдумкам. Если я и ответил с едкостью на глупости, которые мне велел передать Кельбель-хан в Нахичевани2, то это еще было весьма деликатно по сравнению с его грубостями, если я несколько раз и обругал мехмендара, не бил же я его палкой, хотя он сотню раз заслуживал, чтобы его поколотить. В нас бросали камнями3, и я с сознательным молчанием скрывал перед моими собственными людьми ярость, меня душившую, и они вели себя спокойно. Мы проходили средь белого дня мимо огромных бахчей, которые постоянно подвергаются ограблению со стороны солдатни государя4, именем которого здесь совершаются вымогательства и поборы всякого рода, но никто из моих людей не смел сорвать ни одной дыни, не заплатив, или я платил за них, что я охотно делал и почасту, так как отказать усталому пешеходу в плоде, утоляющем жажду, в нынешнее время года было бы низменной скаредностью, мало способствующей тому, чтобы ободрить людей за мной следовать. Наконец, милостивый государь, я постоянно в мыслях моих имел пример вашей твердости, как равно и умеренности вашей при шахском дворе и при дворе Наиб-Султана5. И сам я имел довольно выдержки, меня не могли провести, но даже будучи раздраженным, я не позволил себе переходить за черту того, что предписывается трезвым рассудком, и не оскорбил никого. И если бы вам об этом донесли бы иначе, это было бы чистой ложью, смею вас в том заверить моей честью.
