Так поступали почти все учители самосожжения: других сжигали, а себя и ближайших учеников своих спасали для новой проповеди.
Тихон долго не приходил в себя; долго старец с Кирюхою отливали его водою; думали, что он умрет. Ожоги, впрочем, на нем были не тяжкие.
Наконец, очнувшись, он спросил:
– Где Софья?
Старец посмотрел на него своим светлым и ласковым взглядом:
– Не замай себя, дитятко, не горюй о сестрице-невестушке! В Царствии Небесном душенька пречистая, купно с прочими святыми страдальцами.
И, подняв глаза к небу, перекрестился с умиленною радостью:
– Рабам Божиим, самовольно сгоревшим, вечная память! Почивайте, миленькие, до общего воскресения и о нас молитеся, да и мы ту же чашу испием о Господе, егда час наш приидет. А ныне еще не пришел, поработать еще надо Христу… Прошел и ты, чадо, искус огненный, – обратился он к Тихону, – умер для мира, воскрес для Христа. Потщися же сию вторую жизнь не себе пожить, но Господу. Облекись в оружие света, стань добре, будь воин о Христе Исусе, Красной Смерти проповедник, яко же и мы, грешные!
И прибавил с почти резвой веселостью:
– На океан гулять пойдем, в пределы поморские. Запалим и там огоньки! Да учиним похрабрее, прижжем батюшек миленьких поболее. Ревнуя же нам, даст Бог, Россия и вся погорит, а за Россией – Вселенная.
Тихон молчал, закрыв глаза. Старец, подумав, что он опять впал в забытье, прошел в землянку, чтобы приготовить травы, которыми лечил ожоги.
А Тихон, оставшись один, отвернулся от неба, все еще пылавшего кровавым заревом, и припал лицом к земле.
Сырость земли утоляла боль ожогов, и ему казалось, что земля услышала мольбу его, спасла от огненного неба Красной Смерти и что снова выходит он из чрева земли, как младенец рождающийся, мертвец воскресающий. И он обнимал, целовал ее, как живую, и плакал, и молился:
Чудная Царица Богородица,Земля, земля мати сырая!
Через несколько дней, когда старец уже собирался в путь, Тихон от него бежал.
Он понял, что Церковь старая не лучше новой, и решил вернуться в мир, чтоб искать истинной Церкви, пока не найдет.
КНИГА ДЕСЯТАЯ
Сын и отец
I
Церковь перестала быть Церковью для царевича с тех пор, как узнал он о царском указе, которым нарушалась тайна исповеди. «Ежели Господь допустил такое поругание Церкви, значит, он отступил от нее», – думал царевич.
По окончании московского розыска, в канун Благовещения, 24 марта, Петр вернулся в Петербург. Он занялся своим Парадизом, постройкою флота, учреждением коллегий и другими делами так усердно, что многим казалось, будто розыск совсем кончен и дело предано забвению. Царевича, однако, привезли из Москвы под караулом, вместе с прочими колодниками, и поместили в особом доме рядом с Зимним дворцом. Здесь держали его как арестанта: никуда не пускали, никому не показывали. Ходили слухи, что он помешался в уме от безмерного пьянства.
Наступила Страстная.
Первый раз в жизни царевич не говел. К нему подсылали священников уговаривать его, но он отказывался слушать их: все они казались ему сыщиками.
13 апреля была Пасха. Светлую заутреню служили в Троицком соборе, заложенном при основании Петербурга, маленьком, темном, бревенчатом, похожем на сельскую церковь. Государь, государыня, все министры и сенаторы присутствовали. Царевич не хотел было идти, но по приказу царя повели его насильно.
В полутемной церкви над плащаницею канон Великой субботы звучал как надгробное пение:
Содержай вся на кресте, вознесеся, и рыдая вся тварь, Того видяща нага висяща на древе, солнце лучи сокры, и звезды отложиша свет.
Священнослужители вышли из алтаря еще в черных, великопостных ризах, подняли плащаницу, внесли в алтарь и затворили Царские врата – погребли Господа.
Пропели последний тропарь полунощницы:
Егда снисшел еси к смерти, Животе Бессмертный.
И наступила тишина.
Вдруг толпа зашевелилась, задвигалась, будто спешно готовясь к чему-то. Стали затепливать свечи одна о другую. Церковь вся озарилась ярким тихим светом. И в этой светлой тишине было ожидание великой радости.
Алексей зажег свечу о свечу соседа, Петра Андреевича Толстого, своего Иуды Предателя. Нежное пламя напомнило царевичу все, что он когда-то чувствовал во время Светлой заутрени. Но теперь заглушал он в себе это чувство, не хотел и боялся его. Бессмысленно глядя на спину стоявшего впереди князя Меншикова, старался думать только о том, как бы не закапать воском золотого шитья на этой спине.
Из-за Царских врат послышался возглас диакона:
– Воскресение твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех.
Врата открылись, и оба клира запели:
И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити.
Священнослужители, уже в светлых, пасхальных ризах, вышли из алтаря, и крестный ход двинулся.
Загудел соборный колокол, ему ответили колокола других церквей, начался трезвон и грохот пушечной пальбы с Петропавловской крепости.
Крестный ход вышел из церкви. Наружные двери закрылись, храм опустел, и опять затихло все.
Царевич стоял неподвижно, опустив голову, глядя перед собою все так же бессмысленно, стараясь ничего не видеть, не слышать, не чувствовать.
Снаружи раздался старчески слабый голос митрополита Стефана:
– Слава святой, и единосущной, и животворящей, и неразделимой Троице всегда, ныне, и присно, и во веки веков.
И сначала глухо, тихо, точно издали, послышалось:
– Христос воскресе из мертвых.
Потом все громче, громче, все ближе и радостней. Наконец двери церкви раскрылись настежь и вместе с шумом входящей толпы грянула песнь, как победный вопль, потрясающий небо и землю:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
И такая радость была в этой песне, что ничто не могло устоять перед ней. Казалось, вот-вот исполнится все, чего ждет мир от начала своего, – совершится чудо.
Царевич побледнел, руки его задрожали, свеча едва не выпала из них. Он все еще противился. Но уже подымалась, рвалась из груди нестерпимая радость. Вся жизнь, все муки и самая смерть перед ней казались ничтожными.
Он заплакал неудержимо, и, чтобы скрыть свои слезы, вышел из церкви на паперть.
Апрельская ночь была тиха и ясна. Пахло талым снегом, влажною корою деревьев и нераспустившимися почками. Церковь окружал народ, и внизу, на темной площади, теплились свечи, как звезды, и звезды мерцали, как свечи, вверху, на темном небе. Пролетали тучки, легкие, как крылья ангелов. На Неве шел лед. Радостный гул и треск ломающихся льдин сливался с гулом колоколов. Казалось, что земля и небо поют: «Христос воскресе!»
После обедни царь, выйдя на паперть, христосовался со всеми, не только с министрами, сенаторами, но и с придворными служителями, до последнего истопника и поваренка.
Царевич смотрел на отца издали, не смея подойти. Петр увидел сына и сам подошел к нему.
– Христос воскресе, Алеша! – сказал отец с доброю, милою, прежней улыбкой.
– Воистину воскресе, батюшка!
И они поцеловались трижды.
Алексей почувствовал знакомое прикосновение бритых пухлых щек и мягких губ, знакомый запах отца. И вдруг опять, как бывало в детстве, сердце забилось, дух захватило от безумной надежды: «Что, если простит, помилует!»
Петр был так высок ростом, что, целуясь, должен был, почти для всех, нагибаться. Спина и шея у него заболели. Он спрятался в алтарь от осаждавшей толпы.
В шесть часов утра, когда уже рассвело, перешли из собора в Сенат, мазанковое, низенькое, длинное здание, вроде казармы, тут же рядом, на площади. В тесных присутственных палатах приготовлены были столы с куличами, пасхами, яйцами, винами и водками для разговения.
На крыльце Сената князь Яков Долгорукий догнал царевича, шепнул ему на ухо, что Ефросинья на днях будет в Петербург и, слава богу, здорова, только на последних сносях, не сегодня завтра должна родить.
В сенях встретился царевич с государыней. В голубой Андреевской ленте через плечо, с бриллиантовой звездою, в пышном роброне из белой парчи, с вышитым спереди жемчугом и алмазами двуглавым орлом, слегка нарумяненная и набеленная, казалась Катенька молодой и хорошенькой. Встречая гостей как добрая хозяйка, улыбалась всем своей однообразною, жеманною улыбкою. Улыбнулась и царевичу. Он поцеловал у нее руку. Она похристосовалась в губы, обменялась яичком и хотела уже отойти, как вдруг он упал на колени так внезапно, посмотрел на нее так дико, что она попятилась.
– Государыня-матушка, смилуйся! Упроси батюшку, чтоб дозволил на Ефросинье жениться… Ничего мне больше не надо, видит бог, ничего! И жить-то, чай, недолго… Только б уйти от всего, умереть в покое… Смилуйся, матушка, ради светлого праздника!..
И опять посмотрел на нее так, что ей стало жутко. Вдруг лицо ее сморщилось. Она заплакала. Катенька любила и умела плакать: недаром говорили русские, что глаза у нее на мокром месте, а иностранцы – что когда она плачет, то, хотя и знаешь, в чем дело, все-таки чувствуешь себя растроганным, «как на представлении Андромахи». Но на этот раз она плакала искренно: ей в самом деле было жаль царевича.
