— Разин идет!
— Разин идет! — передалось через стену и понеслось по городу.
Рыбаки от городских ворот побежали к берегу. Караван поравнялся уже с Заячьим бугром, с его самой высокой наугольной кремлевской башней. Сбежав под кручу с бугра, рыбаки кричали, махали шапками, бросились к Волге спускать челны и помчались навстречу передовому челну.
Пролетев из конца в конец по городу, слух о Разине взбудоражил и поднял на ноги всю Астрахань. Люди бежали, как на пожар. У городских ворот столпились покинутые полтора года назад стрельчихи Беклемишевского приказа, стрельцы которых ушли вместе с Разиным в Яицкий городок, а потом и в море. Им не терпелось встретить своих мужьев. Разъяренные женщины окружили воротников.
— Пусти! Отпирай!
— Бабы, хватай воротных! Женки, женки, хватай! — взвизгнула самая смелая из стрельчих и кинулась первая в схватку.
Не успели воротники оборониться, как женщины завладели их бердышами и стали отнимать ключи.
— Вот бешены женки-то, зелье собачье, прости Христе! — отбиваясь, кричал воротник. — Пустите самих-то, проклятые бабы! Самих-то пустите нас, что ли!..
Легкий челн о шести веслах, шедший впереди каравана, пристал к причалу. Двое казачьих есаулов выпрыгнули на пристань, смело и быстро пошли к воротам. Федор Каторжный застучался в ворота властной, тяжелой рукой.
— Эй, воротные, пропустите послов во Приказну палату!
— Не велено вас пускать в ворота.
— Ворона ты! Нас только двое. Спрошать воеводу, допустит ли в город с дарами войти. Даров навезли таких, что вашему воеводе не снилось! — похвалился Митяй Еремеев. — А вот и тебе, десятник, нашелся подарочек — бархат рытый. Гляди! — Митяй развернул сверток бархату.
— Отворяй ворота! — крикнул соблазненный десятник своим подначальным.
Есаулы вошли в город, а большая толпа горожан прорвалась и хлынула вон из города, к берегу Волги, встречать караван Разина.
Слава народная
Впереди каравана шел самый нарядный струг Менеды-хана.
Черного дуба резной морской конь с серебряной ершистой щетиной, горбоносый орел в золоченых перьях и царь зверей — лев с лоснящейся гривой в крутых завитках — трехглавое чудовище глядело с носа переднего струга. На палубке струга стоял атаманский багряный ковровый шатер, напротив него — легкий шатер небесного шелка, а паруса сверкали золотой парчой с вишневым и бирюзовым узором. Три медные пушки блестели по носу и бортам нарядного струга. Двадцать четыре голубых весла помогали попутному ветру, и судно летело, словно на крыльях. Впереди на высоком мостке стоял Федор Сукнин — корабельный вож.
За первым стругом шли другие изукрашенные суда; их высокие носы украшали резные грудастые лебеди с гордо гнутыми шеями и распущенными черными крыльями, клыкастые змеи-горынищи с отверстыми пастями, свирепые львы, сказочные рогастые кони-единороги, олени, медведи и просто хитрые завитухи.
И вдруг все дрогнуло. Берег, и городские стены, и башни, небо и волжские воды — дрогнуло все и окуталось дымом. Это ударили пушки разом со всех стругов каравана.
В толпе визгнули было женщины, кто-то кинулся прочь от берега, но другие, бывалые, поняли ратный обычай: пальба со стругов была лишь приветом родной земле. Все было мирно, из тучи порохового дыма опять выплывали нарядные, радостные суда, и со всех стругов слышался смех, песни, гудели бубны…
Стоявший против главных ворот города диковинный царский корабль «Орел» ответно ударил из пушек, будто желая здравия прибывшим гостям…
Теперь уже народ валил неудержимой толпою из городских ворот, народ стоял всюду по городским стенам…
Нарядные шелковые паруса, как яркие громадные цветы, распускались на волжской шири, сверкая под солнцем голубыми, зелеными, красными, желтыми отражениями в воде
— На стругах голос слушай! — привычно грянуло с атаманского струга и пошло отдаваться вдоль берега вдаль, казалось, до самого моря:
— …слушай!..
— …уш-ай-ай!.. — замерло где-то вдали.
— Спускай паруса! На веслах вперед выгребайся!.. Струг от струга ставь на струг! Трави якоря-а-а!..
Сукнин кричал в берестовую трубку, и крикуны, подхватив, понесли приказ по всему цветущему шелками каравану, за острова, за повороты реки, по развевающимся на ветру легким и пестрым шелковым флагам…
Сбившийся у пристани астраханский ярыжный сброд в драку кинулся ловить конец и крепить причал, брошенный с атаманского струга на берег.
Рыбаки и ярыжные ловили концы чалок с других подходивших стругов, ловко крепили привычной волжской захлесткой накрест к причальным столбам. Бултыхались тяжелые якоря, гремели железные цепи, разматываясь с лебедок. А струги еще и еще выходили из камышей, из-за выступов берега…
— Гос-поди, сколько же их!.. Краса-то, краса какая — невиданно диво!..
На атаманском, передовом струге распахнулись тяжелые ковровые полы шатра и вышли главные казаки.
Впереди всех был атаман. Черная борода его пышно лежала на голубой парче зипуна, украшенного алмазными пуговицами. Острые карие глаза с пронзительной зоркостью посматривали из-под парчовой чалмы с золотыми кистями, сияющей самоцветами. Тяжелая рука Разина лежала на рукояти сабли, которая висела на кованой золотой цепи, перекинутой через правое плечо…
Толпа загляделась, как заколдованная, на все это пышное зрелище.
— А ты сказывал — вор-шарпальщина! Глянь-ко — князь! — говорили в толпе астраханцев, сбежавшейся к берегу.
— Тебе-то что — в кумовья не зван! Небось он за свой стол нас с тобой не посадит!
— Таких-то и садит!
— Го-го! Наш Афонька на брашно глядит к ватаману!..
— И гляжу! А чего ж не глядеть?! И гляжу!..
Весь грозный боевой караван походил на какое-то праздничное шествие победителей.
На стругах раздавались песни, смех, выкрики. Черпая через борта ведрами воду, разинцы с хохотом обливали друг друга волжской водой, весело поздравляя с новым крещением и смывая с себя басурманскую нечисть…
Волынщики и рожочники заливались плясовыми напевами, и лихие плясуны, за последние месяцы успевшие позабыть свое мастерство, откалывали на палубах дивные, невиданные коленца.
Толпа астраханцев все шире разливалась по берегу, вдоль всей городской стены, а морские челны и струги все еще продолжали подходить. Громко перекликались на них казаки, кидали якоря, тянули снасти.
Едва Степан Тимофеевич стал подниматься на высокий мосток своего струга, на соседних тотчас взревели трубы, свирелки, барабаны и развернулись знамена.
Разин сверху, с мостка, взглянул на берег. От городских ворот до самых судов стеснились бесчисленные человеческие головы. Задние, выходя из ворот, давили передних, сгоняя к воде, и передние без ропота подвигались к самым бортам стругов, заходя в одежде по колена и по пояс в воду.
Казалось, весь многотысячный город высыпал на берег за ворота. Тут был не только ярыжный гулящий сброд — были и стрельцы и посадские люди, рыбаки и татары…
— Здорово, казаки!
— Добро — в гости к нам!..
— Здрав будь, атаман! — можно было расслышать отдельные голоса, и лица вокруг улыбались, глаза сверкали весельем…
— Родная земля! Родной русский люд! После стольких странствий.
— Здоров, народ астраханский! — раздался над Волгой звучный, могучий голос Степана. — Здоров, русский люд! Братцы родимые, здравствуй на русской земле!..
И вдруг в ответ загремело: «Слава!» — словно весь город крикнул здравицу, и тысячи шапок взлетели над берегом в небо.
На городских стенах — толпы стрельцов.
— Здорово, стрельцы-астраханцы! — крикнул им Разин.
В ответ со стен отдалось «ура» и «слава».
Разин махнул рукой. На главных стругах, оглушая всех, еще и еще раз дружно ударили пушки. С атаманского корабля в тот же миг плюхнулись в воду концом тяжелые дощатые сходни.
Несколько казаков хлопотливо сбежали на берег с тяжелыми скатками пестрых персидских ковров и начали их раскатывать сквозь толпу, пролагая дорогу в город.
— Эй, где тут у вас астраханцы?! Астраханские есть?! — бегая вдоль каравана, кричали стрельчихи с берега, разыскивая своих пропавших мужей.
— Вон там, там, позади, еще с версту будут.
— Тут, тут астрахански! Мы астрахански!..
— Миха-айла!.. Живой!.. Соколик ты мой! Не чаяла видеть! — кричала стрельчиха с берега.
С остальных стругов начали сбрасывать сходни, сбегали бывшие астраханские стрельцы, обнимали жен и детей.
— Го-го-го! Го-го-го!.. Держи, держи, обнимай его крепче, чтоб, чертов сын, больше за море не гонялся! — кричали казаки стрельчихам, в душе завидуя астраханским счастливцам.
— А мой-то где, мой? — кричала плечистая, дородная стрельчиха, расталкивая толпу так, что в стороны от нее рассыпались ярыжные и стрельцы.
— Пашута-а! Тут тво-ой! — гаркнул Чикмаз из толпы есаулов, окружавших Степана.
