Она упрямо качнула головой.
— Все равно! В идеальном браке, каким я считаю наш, все, что знает жена, знает и муж… И наоборот… Недаром говорит русская пословица: муж и жена — одна сатана…
— Возмутительная пословица! Советую тебе ее забыть! От нее средневековым застенком пахнет, а мы живем в двадцатом веке…
Она обиделась и отвернулась.
— Вот я спрошу ее завтра, — угрюмо сказала она после паузы.
— Нет! Нет! — как ужаленный, крикнул он. — Этой жестокости не делай!.. Она и так страдает… Слышишь, Катя? Я никогда тебе не прощу, если ты сделаешь эту бестактность!
Она молчала, закинув руки за голову, крепко сжав губы и недвижно глядя в темноту. Ей в такие минуты казалось, что она стоит перед высокой, слепой стеной, без окон и дверей…
IX
А рядом с счастьем Тобольцевых и горем Лизы незримо назревала другая драма, исход которой никто не мог предвидеть в ту осень.
Выйдя замуж, Катерина Федоровна позаботилась передать сестре часть своих казенных уроков. Соня должна была осенью получать до шестидесяти рублей в месяц. Летом она имела урок у Конкиных. Оставалось много досуга. Она его коротала с Черновым.
Тобольцев сдержал обещание и пристроил Чернова в летнюю труппу в Богородске. Чернов получал семьдесят пять рублей на амплуа «первых любовников». Занят он был раза четыре в неделю. И все свободное время дарил Соне и Минне Ивановне. Он сумел привязать к себе романтичную старушку. Он плел перед нею бесконечную сеть воспоминаний, где правда перемешивалась с фантазией. Он говорил нередко с вдохновением, со слезой в голосе и с драматическими интонациями о своем одиночестве, о жестокости людей, о доброте женщин… О! Только женщины, их ласки, их нежность озаряли его печальную судьбу сироты! Вот и теперь… Если б не Минна Ивановна и не Соня… И он, вздыхая, наклонял над пухлыми ручками Минны Ивановны свою голову с редеющими кудрями и целовал их. А сентиментальная старушка роняла слезу на его английский пробор… Чернов был для нее ходячим романом. Она искренно верила в его привязанность и, в беседе с Соней, удивлялась черствости Кати и легкомыслию Тобольцева, которые таких друзей ценить не умеют!
Он так ловко вел свои дела, что ни разу Катерина Федоровна не столкнулась с ним на даче матери. Но, торопясь к обеду, она встречала его сидевшим на лавочке неподалеку и задумчиво курившим сигару. Всякий раз, завидев ее, он почтительно приподнимал блестящий цилиндр над лысевшей головой. Она вспыхивала, делала надменный полупоклон и, насупив брови, спешила дальше. И всякий раз она с злобой думала: «Погоди ужо! Дай в Москву переехать!.. Позабудешь ты к нам дорогу…» Больше всего ее раздражало теперь то, что Минна Ивановна слова не позволяла сказать против Чернова.
— Этакий ловкий шельмец! — засмеялся Тобольцев, когда жена поделилась с ним своими заботами. — Ну да пусть его!.. Не можешь же ты серьезно допустить, чтоб Соня в него влюбилась!
— Ну еще бы!! — надменно крикнула Катерина Федоровна. Но… почему-то тревога ее не смолкала.
Раз как-то Тобольцев провожал Соню домой около одиннадцати вечера. Он взял ее под руку ласково-фамильярным жестом. Он любил это прикосновение к девичьей груди под легким батистом кофточки. Тело Сони, каким он видел его сквозь одежду опытным взглядом художника, пленяло его невыразимо, давало ему чисто эстетическое наслаждение. И часто вспоминалась ему Ева в соборе Св. Владимира.
Жить его за эти три месяца была так полна, что Соню он как-то потерял из виду. Он замечал иногда, что кокетливая веселость ее исчезла, что она почти всегда задумчива. Но все это соскользило по его сознанию. Теперь он припомнил тревогу жены, и ему захотелось проверить, насколько основательны эти опасения. Полушутливо он стал выспрашивать Соню. Она отвечала уклончиво. Да, они видятся часто… В сущности, Чернов ее единственный друг… Кому до нее дело? Все счастливы, все заняты собою… А она совершенно одинока… И если б не он… Соня вдруг заплакала.
— Катя воображает, что если у меня, как у мамы, есть крыша над головой да сладкие пирожки по праздникам, то я должна благословлять судьбу. Как надо презирать душу девушки, чтобы так судить о ней!! Разве мы — гусеницы и живем только для еды? — Она зарыдала еще сильнее.
Тобольцев обнял Соню, посадил ее на скамейку под соснами и стал гладить ее по голове.
— Бедная деточка!.. Ты права! Мы все страшные эгоисты…
Соня порывисто обхватила его шею. Сквозь слезы она лепетала свои наивные признания… Ах, эта постылая серенькая жизнь! Эти будни впереди!.. Когда-то она думала, что любит жизнь ради ее самой… Нет! Если она не станет похожа на созданную ею яркую мечту, то… вряд ли стоит ее жалеть! Лучше умереть…
— Андрюша… Я люблю тебя, — бессознательно прошептала она вдруг, все забывая на свете, кроме блаженства этой давно жданной минуты… И с такой нервной силой стиснула Тобольцева в своих объятиях, что он чуть не задохнулся… Она подняла огромные глаза, тщетно силясь разглядеть выражение его лица. Как ни было темно, он все-таки видел у самых своих губ это прекрасное личико, преображенное истинной, высокой, красивой страстью, — страстью, которая не требует оправданий, потому что она — жизнь, она — правда… Он видел эти раскрывшиеся губки, молившие о поцелуе. Сердце его застучало… Красота этой минуты властно захватила его. Он прижмурил веки и дал ей поцелуй, робкий и нежный, которого она ждала…
Прошла минута, другая… Сказка это была или жизнь?..
Вдали зазвучали чьи-то торопливые шаги… Соня оторвалась от его губ, с которых как бы пила волшебное забвение… Дивная минута канула в вечность…
«Как жаль!..» — думал он.
Сказать, что это был вполне братский поцелуй, каким он обменялся с Таней, было бы нелепостью… Чувства иного порядка руководили его поведением… Но и это были высокие и светлые чувства! Да!.. Ему нечего стыдиться этого порыва! Он это делал сознательно. Он, как эстетик, наслаждался красотой этой ласки, которой чуждо все грубое, все пошлое… И разве дать минуту радости этому прелестному ребенку, полному жизни, не было его нравственным долгом? Нет!.. Осудить его могут только лицемеры! Если поцелуем он мог облегчить ее неудовлетворенное и вполне законное стремление к счастью, то, отказав ей в этом из трусости, он стал бы презирать себя…
— Андрюша, — сорвалось у нее между двумя вздохами. — Только для этих минут стоит жить!.. Боже мой!.. Как бледно все после такой красоты!..
Он не вник в смысл этой фразы. Он понял ее значение уже много поздней.
Прощаясь с ним у самого крыльца дачи, она опять целовала, поднявшись на цыпочки, все его лицо: целовала на этот раз так жадно… «Словно измученный жаждой человек, припавший к ручью воды…» — понял он внезапно… И опять, как тогда зимой, его охватило сожаление о том, что эта страсть погибнет без ответа, что этот прекрасный порыв пропадет бесследно… «Потому что я сам не люблю ее… И даже не желаю… Я слишком мало люблю ее для того, чтобы этой трагической коллизией нарушить гармонию моей жизни… С меня довольно и Лизы… За душу Лизы и ее любовь я пожертвую десятью такими, как Соня, как ни прекрасна она сама и это божественное тело ее, мечта художника… Не надо осложнять жизнь в ущерб тому, что мне в ней ценно!.. Истинные любители, истинные „гастрономы жизни“ умеют охранять ее от всего, что загромождает ее и портит. Только обжора хватает направо и налево наслаждение, не задаваясь вопросом о последствиях…»
Он медленно пошел назад. Июльская ночь была так темна, что в пяти шагах под деревьями ничего не было видно. Вдруг он споткнулся на чьи-то вытянутые ноги. Тобольцев чуть не упал. Он подумал в первое мгновение, что это ловушка жулика, и крепко сжал трость из черного дерева. Прищурившись, он разглядел скамейку, а на ней силуэт мужчины.
— Черт вас подери! Уберите ваши ноги, пока я их палкой не обломал!
— Нельзя ли по-веж-ли-вее? — расслышал он тягучий голос.
— Чернов?.. Что ты тут делаешь?
Разом он вспомнил подозрения жены.
— Стран-ный вопрос! Сиж-жу!.. — прозвучало все так же надменно из темноты.
— Вижу, что не стоишь… Да сидишь-то ты здесь зачем? Ты разве в ночные сторожа нанялся к Минне Ивановне? — дерзко усмехнулся Тобольцев. Ему внезапно захотелось поколотить Чернова.
— Как это глу-п-по!.. Почему в сторо-жа?
«Он нас видел и слышал… Мы прошли в двух шагах от него…»
— Я советовал бы тебе убраться подобру-поздорову, — резко сказал он вслух. — Неосторожно торчать здесь ночью. Если б Конкины, например, наткнулись на тебя, думаешь ты, это полезно было бы Соне? Не забывай, что она живет уроками… Да и вообще, — вдруг вспылил он, — с какой стати ты позволяешь себе вредить репутации девушки?
Чернов молчал с полсекунды.
— Это-то еще воп-прос: кто из нас ей больше вредит?.. Т-ты или я…
