сказал Шпицци, – в откровенной мужской беседе затронули дело Беньямина, то я хотел бы указать на некоторые слухи, дающие все новую пищу гнусному тявканью вокруг этого проклятого дела. Эмигранты распространяют слухи, – пояснил он, – будто мы ликвидировали Фрицхена Беньямина, будто fait accompli уже налицо. И даже некоторые вполне надежные люди, – прибавил он, – и те не осмеливаются так решительно и безоговорочно отмести это подозрение, как оно того заслуживает. Вот, например, нашего друга Визенера не на шутку раздирают сомнения, жив ли клопик.
– Неужели? – только и спросил в ответ Гейдебрег. Но Шпицци отлично видел, что пущенная стрела попала в цель. Гейдебрег, взяв дело в свои руки, несомненно, досконально взвесил, целесообразен ли в данном случае fait accompli. А уж раз придя к отрицательному выводу, он, естественно, считал, что допустить fait accompli было бы глупостью. А уж если он считал это глупым, то ему, разумеется, обидно, что его могут счесть способным на такую глупость. И то, что Визенер счел его способным на эту глупость, еще сильнее пошатнет, надо думать, положение Визенера.
Весь вопрос в том, насколько Гейдебрег верит Шпицци. По тусклым глазам Гейдебрега ничего нельзя было прочесть. Да и по всему его поведению тоже.
– Благодарю вас. – Это было все, что он ответил Шпицци. – Я пресеку всякие слухи.
Так он и сделал.
* * *
Ильза Беньямин ехала домой скромно, в метро. Она стала бережлива, каждый лишний сантим откладывала для своего дела.
Одевалась она теперь просто, без всяких претензий, задорные тирольские шляпки лежали в шкафу. От аристократического размаха «саксонской леди» ничего не осталось.
Ильза возвращалась из Красного Креста. Аккуратно, каждую неделю, она посылала через Красный Крест письмо Фрицхену. Разумеется, никто не знал, доходят ли эти письма по назначению.
Образ Фрицхена претерпел в ее глазах большие изменения. Фрицхен стал человеком, к которому она всю жизнь обращала смиренные взоры; только в редкие минуты она бывала его вдохновительницей. И вот его величественная тень стоит теперь за ее спиной, и на этом мрачном фоне особенно выгодно выделяется ее грациозная, хрупкая фигура. Глупой она никогда не была, всегда чувствовала собственную пустоту, и, хотя раньше и высмеивала мужчин, которые хотели сочинить ей «душу», теперь благодарила судьбу, некоторым образом навязавшую ей содержательность. Она отдалась служению большой идее, она боролась за Фридриха Беньямина и справедливость, она была мадам Легро немецкой эмиграции. Ильза совещалась с юристами, усвоила их термины, непринужденно пересыпала ими свою речь. Она расцветила свой язык словами и понятиями из области международного, уголовного, гражданского права точно так же, как раньше накладывала на щеки румяна и красила губы.
И вот она сидит в метро, похудевшая, красивая, беспомощная, трогательная. И даже враги Ильзы не могли бы не признать, что эта новая простота ее в значительной мере неподдельна.
Она вышла, направилась в гостиницу «Атлантик». Портье вместе с ключами подал ей корреспонденцию. В лифте она перебрала письма: на одном оказалась немецкая марка, адрес был написан рукой Фридриха. Тут же, в лифте, она стала вскрывать конверт. Он плохо поддавался, она неловко теребила и рвала его и в конце концов вместе с конвертом надорвала и лежащий внутри листок.
Жадными глазами, с полуоткрытым ртом она пробежала по строчкам. И сразу охватила взглядом все письмо, весь его общий вид – начертания букв и строки вместе с обращением и подписью – и сразу же поняла и всем существом ощутила его содержание. В одно мгновение она взвесила каждое слово и уже знала, почему написаны эти, а не другие слова, что они обозначают все вместе и каждое в отдельности.
В письме было сказано немного. Фрицхен подтверждал получение двух ее писем. Сообщал, что здоров, что раз в месяц, если не произойдет никаких изменений, может отправлять и получать по одному письму и что он «в хороших условиях». Датировано было письмо четырьмя днями раньше, место не указано, штемпель берлинский.
Ильза дрожала всем телом. Ее бросило в пот, ноги подкашивались. Она не помнила, как добралась до своей комнаты. Села на кровать и долго смотрела на письмо. Разглаживала машинально конверт и надорванные места и без конца перечитывала строчку за строчкой, хотя давно знала их наизусть и точно помнила, где стоит каждая буква и как она выглядит, помнила каждую запятую, каждую точку. Она посмотрела на портрет Фрицхена и перевела взгляд на письмо, потом опять на портрет. Встала, прошлась несколько раз по комнате; она чувствовала большую слабость, но не могла не ходить. И все время держала письмо в руках, была не в силах с ним расстаться. Ей казалось, что она потеряет его, если выпустит из рук, и не только его, а всего Фрицхена.
Что же теперь? Изменилось ли что-нибудь? Все изменилось. До сегодняшнего дня вокруг нее и затерянного в Германии человека зыбился жуткий полумрак. Думать о нем как о мертвом, погибшем было страшно и мучительно, но при всем том чуть-чуть сладостно. И вдруг вспыхнул яркий свет, сразу все стало обыденнее; так, как сейчас, конечно, лучше, он, во всяком случае, жив. Но от этого внезапного света было больно. И все же хорошо сознавать, что он существует. Ильзу, слабую и терзаемую сомнениями, обдало волной глубокой радости. Она очень любила его, в эти первые минуты она о себе вообще не думала или думала очень мало, она чувствовала, что теперь-то и нужно хлопотать, еще энергичнее, чем раньше, и раз нацисты разрешили ему отправить письмо, то это хороший признак и все, наверное, хорошо кончится.
Только теперь она поняла, как была одинока все это время. Конечно, какая-то прелесть была в том, что она могла рассчитывать исключительно на себя одну и несла обязанности и ответственность не перед реальным существом, а перед чем-то, о чем никто не мог сказать, существует оно или нет. Но все-таки гораздо лучше знать, что человек, единственно близкий ей человек, жив. Надо только привыкнуть к новому положению. Но теперь она с совершенно иным чувством возьмется за дело, и, если тут не замешан сам черт, ей удастся вызволить своего Фрицхена.
Придя к этой мысли, она повеселела. В ее живом воображении письмо Фрицхена стало вестью о его близком возвращении в Париж. Разве нацисты разрешили бы ему такую льготу, если бы сами не считали это дело окончательно проигранным? Радость, вспыхнувшая в Ильзе, с каждой минутой разгоралась все сильнее. Она сняла телефонную трубку, она хотела сообщить друзьям, в первую очередь Эдит, радостную весть; но тотчас положила трубку обратно. Прежде всего она
