30/ΙΧ-43Γ.
«Родная моя Кошка, самая лучшая на свете!
Сижу за нашим с тобой «письменным» столом. Читаю твои письма. Их только что получил. Уютно светит настольная лампа. По радио звучат чудесные русские песни, грустноватые, задумчивые... Любимая моя, ты хочешь знать, что я делаю, что думаю. Самая главная моя мысль ― ты. Все, о чем бы я ни думал, освещается тобой. Я шепчу тебе: моя Кошка, моя пушистая Кошка! Люблю тебя... Когда же ты вернешься? Сегодня вечером слушал доклад о международном положении. Завтра я сам должен читать доклад. И вот я вдруг ясно почувствовал, что ты приехала. Я заторопился домой. Несся как-то бездумно, весь горя от жажды видеть тебя. Временами говорил себе: «Не может быть, ― Кошка вернется не раньше второго-третьего». И все-таки бежал... Не решаясь заглянуть в нашу комнату сразу, зашел к соседям спросить ключ. Конечно, тебя не было. Но были два твоих письма. И вот теперь я читаю их... Мне хорошо от твоих писем. Радостно чувствовать твою любовь. Как я жду тебя, моя радость! Моя радость... Когда ты приедешь, зацелую тебя до смерти... всю.... всю...»
О дне и часе нашего приезда Ваня не знал. Приехали поздно вечером; на метро и трамвае добрались до Никитских ворот, а оттуда, изнемогая под тяжестью чемоданов и мешков с детскими вещами, дотащились до дома. Отворила соседка, и я со страхом подумала, что Ваня, наверное, не вернулся от Сережи и Лены. Но нет, он был здесь. Он ждал нас каждый вечер. Первым влетел в комнату Эдик и, увидев поднявшегося навстречу человека, кинулся к нему с криком: «Папа, папочка!» Ваня подхватил его на руки и стал крепко целовать. Затем, опустив Эдика на пол, протянул руки Соне. Но она отстранилась, взглянула на него исподлобья и сухо сказала:
― Здравствуйте.
Это как будто охладило и нашу встречу. Ваня, явно стесняясь, молча поцеловал меня и стал торопливо помогать разбирать вещи. За ужином я, перескакивая с одного эпизода на другой, рассказывала о пережитом в поездке, поглядывала на свою хмурую дочь и думала: сумеет ли мой любимый человек преодолеть ее неприязнь? Вернее, хватит ли у него чувства ко мне, чтобы преодолеть враждебность этой чужой ему девочки?
Очень долго Соня избегала обращений к Ивану Васильевичу, не называла его ни отцом, ни дядей, ни по имени. В его отсутствие она использовала местоимение «он», а если Ваня о чем-то ее спрашивал, смотрела в сторону и что-то зло цедила в ответ. Я удивлялась Ваниному терпению и обреченно ждала того рокового момента, когда оно, наконец, иссякнет и он сбежит из этой тесной комнатенки, где детям приходилось спать на полу, а нам на тахте с сеткой, которая на день складывалась, превращаясь в узенький диванчик. Однако, несмотря на тесноту и обиды, наносимые Соней, Ваня каждый вечер возвращался к нам, на Станиславского, зажигая своей улыбкой радостный свет в моей душе.
Как-то утром я ушла на кухню готовить завтрак. Ваня еще спал. К тому времени для Сони и Эдика мы уже снимали угол у одинокой соседки, хозяйки большой комнаты. Возвращаюсь к себе и вижу: Ваня лежит бледный, а в глазах, широко раскрытых, застыли слезы.
― Что случилось? Ты заболел? ― бросилась я к нему
― Ты подумай, ― отвечал он, ― в комнату вбежал Эдик и стал искать на столе хлеб. Следом вошла Соня и злобно так сказала: «Не ищи, он съел наш хлеб, карточки-то у него нет!» Ты подумай, что она говорит!
― Она не сама это выдумала, ― я попыталась утешить его. ― Это, наверное, от соседки, которая отоваривает наши карточки, она наслушалась. Та видит, что живем вчетвером, а карточек только три! Ты прости ее, она не понимает наших отношений и потому так жестока.
― Ты только не волнуйся, я даже виду не подал, что слышал, ― сказал Ваня. ― Но как тяжело слышать это от ребенка
― этот тон, эти слова!
«Нет, не выдержит, уйдет, ― думала я. ― Там родной сын и жена, к которой он, может быть, и не питает большой страсти, но явно уважает. Наконец, там большая светлая комната, где он может работать».
Весь день ― и на работе, и дома ― я думала об этом инциденте, о том, что вот-вот настанет вечер, когда не откроется дверь, и он не войдет, и не снимет запотевшие очки, и не взглянет на меня своими большими серо-голубыми глазами, в которых ― радость и любовь.
Спустя некоторое время я не выдержала и поделилась с ним своими переживаниями.
― Глупенькая, ― сказал он, нежно меня целуя. ― Ты люби меня, и все у нас будет хорошо!
Совинформбюро
На одном из совещаний я неожиданно повстречала И. С. Юзефовича, который был в это время руководителем отдела рабочей и профсоюзной печати. Он всегда ценил меня как редакционного работника ― еще с той поры, когда был председателем ЦК профсоюза водников и мне приходилось работать с ним как с автором. Узнав, что я занимаюсь книготорговлей, он тут же предложил перейти на работу в его отдел. Я, не раздумывая, согласилась, а когда он дал адрес Совинформбюро, совсем обрадовалась. Оказалось, что после реэвакуации оно размещалось в бывшем здании немецкого посольства, в доме 10, а я жила в доме 12. Чтобы попасть на работу, мне нужно было просто перебежать из подъезда в подъезд.
Аппарат, выпускавший сообщения о делах на фронте, размещался на Старой площади ― им руководил A. C. Щербаков, а его заместителем по пропаганде на зарубежные страны был С. А. Лозовский. Великолепное знание международных дел и порядков позволяли ему в каждом конкретном случае безошибочно определять интонацию и точный адрес информации, исходившей от нас.
Душой нашего отдела, работавшего на все те страны мира, где существовала рабочая и коммунистическая печать, был заведующий ― Иосиф Сигизмундович Юзефович. Его эрудиция изумляла. Он прекрасно ориентировался в тематике, которую мы разрабатывали на месяц вперед и представляли ему на утверждение. Корректно поправляя нас, он подсказывал новые темы ― с расчетом, чтобы удовлетворить интерес всех органов печати, куда посылались статьи (а их было более трехсот). Так называемый «Белый ТАСС» помогал нам ориентироваться и в контрпропаганде, отвечать на ложные измышления.
Каждый из редакторов должен был заказать и отредактировать не менее ста статей в месяц, а чтобы мы не теряли квалификацию, нам разрешалось писать и самим. Статьи были короткими, до двух страниц, но оплачивались достаточно хорошо. Как-то в одном из своих докладов Лозовский назвал цифру ― за год мы разослали более шестидесяти тысяч статей. К сожалению, обратной связи почти не было, но нашему отделу, который обслуживал рабочую, профсоюзную и коммунистическую печать, в этом отношении повезло больше других. У меня сохранились экземпляры газет из Австралии и Кореи с моими материалами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
