в кровати.
– Войди, – молвил Генрих, потянув шею, наклоняя её из стороны в сторону.
Дверь в покои отворилась. На пороге стоял писец. С собою на поясе принёс резной ящик из сосны, что служил одновременно и столом.
– Велели явиться, Андрей Володимирович, – с поклоном произнёс писец.
Штаден кивнул и указал на сундук подле своей кровати.
– Оставляй всё и поди прочь, – произнёс немец.
– Я грамоте обучен, и не только здешней, Андрей Володимирович, – молвил холоп. – Латынь знаю, могу писать со слуху.
– Оставляй. И поди прочь, – повторил Генрих.
Писец поджал губы, понял по голосу немца, сколь много лишнего успел молвить. Холоп тотчас же поклонился, оставляя ящик, где было велено. Отдав ещё сполна низких поклонов, писец удалился, затворив за собою дверь.
Генрих открыл ящик, сев подле него на сундуке. Достав берестяной лист, Штаден проверил перья, встряхнул серебряный пузырёк с чернилами. Покуда шли эти приготовления, немец уж прикидывал сказ свой. Собравшись с мыслями, Генрих принялся писать. Порою он останавливался, точно смущаясь своего намерения. Нередко такое бывает, когда описываешь событие, в ходе которого ты сам участвовал. Временами мысль сбивалась, и Генрих вновь перечитывал уже написанное, дабы связать своё повествование.
Местами он хотел умолчать, а иной раз и прибавить своей роли в том или ином налёте на дворы московские али слободские, но всяко старался Генрих пересилить и тщеславие своё, и красноречие, и излагать всё истинно, верно. Сейчас он писал о той казни, что чинили они с братией. Писал и о кабаке своём, и о порядке торговли. Писал о судьях, которые не стоили ни гроша против слова всякого опричника. Словом, писал Генрих о жизни своей в Московии.
Наконец сущностно не было ничего добавить. На том немец и остановился. Он вытер перо о край своего чёрного одеяния, плотно закрыл чернильницу, после чего перевернул её вверх дном, дабы убедиться, что чернила не изольются.
Генрих поднялся с сундука и опустил ящик на каменный пол подле себя, положив листы поверх. Чёрные ровные строки мерно серели, иссыхали. Немец открыл крышку сундука и извлёк оттуда свёрток из телячьей кожи. Так хранились его записи, которые он делал ещё до того, как прибыл в Александровскую слободу. Тут была и береста, и кожа, и конопляная бумага. Даже меж ними затесался кусок бамбукового папируса, выменянного у торговца в Великом Новгороде.
* * *
Ежели немец преспокойно ждал, как Фёдор вновь даст о себе знать, Алексей же тревожился много боле. Басман же не находил себе покоя всё время, покуда всем двором искали его сына. И покуда Алексей нёс службу царю, покуда резал немецких купцов, покуда скидывал их товар в реку, всё не выходили тяжкие думы из его головы.
«Куда ж его нелёгкая понесла?..»
В том же хмуром расположении духа Басман-отец воротился во двор. Подъехал Алексей к конюшне, да Данка тотчас же в стойле своём биться принялась. То явный знак был, что долго томится животина и что Фёдор не выезжал со двора, всяко не на своей любимице. Не знал, что и думать, Алексей. Уж притупилась тревога его, и внутренне как-то всё сделалось одно.
«Пущай…» – снизошло на Басманова.
Алексей в скверном расположении духа поднялся в свои покои. В чём был, не снимая колючей кольчуги, в том и повалился на кровать свою и принялся пялиться в потолок, покуда не закемарил, да ненадолго. Уж заслышался лёгкий шаг в коридоре, и Басман тотчас же поднялся в ложе своём.
На пороге очутился его сын. Его лицо и волосы были вымыты, лицо выбрито, отчего местами ещё пылал румянец. Под красною атласною рубахой белел лён, на ногах виднелись красные сапоги. Юноша был без украшений, что уже смотрелось даже в новинку. Шея Фёдора утопала в полутени от воротника. В руках он нёс бутыль вина, притом того самого, что распивал лишь царь али уж самые приближённые, да то редко случалось.
Суровость и гнев недолго продержались на лице старого воеводы, как бы он ни силился сохранить хмурый вид. Юноша предупредил любые упрёки отца, какие уж готовы были сорваться с языка.
– Благодарствую, притом безмерно, – начал Фёдор, положив руку на грудь. – Ежели бы не выгородили вы меня пред добрым нашим царём, Бог знает, когда б мы ещё свиделись бы!
– Где шлёндался, окаянный? – всё же слова прозвучали довольно тяжело, да всяко понял юноша, что смягчился уж отец.
– Ты правда хочешь то узнать? – спросил Фёдор да вскинул бровь.
На мгновение лёгкость и привычная весёлость мелькнули той лукавой искрой, какая уж то и дело вспыхивала в голубых глазах юноши.
– Клянись, что не измена! Крестом клянись! – требовал Алексей.
Фёдор с облегчением вздохнул, беззаботно рассмеялся, мотая головою. Волны волос его рассыпались по плечам, скользя по нежному атласу.
– Клянусь, батюшка! Что ж ты, право! Неужто мне не ведать, какая участь за то светит! – невольно юноша потёр свою шею.
– Не давай молве ходить о похожденьях твоих, – лишь молвил Алексей.
– Да ей-богу, – вздохнул Фёдор, точно в разочаровании. – Мне ж и похвалиться толком нечем в сих похожденьях. Чего уж там. Ежели то успокоит душу твою – царю о моих похождениях уж всё известно.
– Ой ли? – недоверчиво прищурился Алексей, заслышав в голосе сына неладное.
– Да вот те крест! – возразил Фёдор. – Право, не стал бы я гулять по ночам, не заручившись покровительством царя-батюшки.
– Куда ж это тебя носит, да так, что заступничества наперёд у царя испросил? – насупившись, вопрошал Алексей.
– От верно ж говорят отцы о детях своих: что нету никакого толку вбивать им, мол, туда не ходи, того не делай. Всяко ж надобно мне б самому всё и изведать, – отвечал басманский сын.
– Эдак ты чего там разведывать собрался? – настороженно продолжал расспросы Алексей.
– Да право, батюшка, неча об том! Всё образовалось, и слава богу, – молвил в ответ Фёдор.
– От сучий же бес, от погоди, погоди! От что приключится, эдак и отвечать тебе буду, от спросишь, да что, да как, от так и отвечу: неча и неча, пронесло да пронесло! Тьфу ты! – проворчал Басман-отец да бросил пустые расспросы свои.
* * *
Опричники спускались к обеденной трапезе. Нельзя сказать, что все толки ходили лишь о Фёдоре, да всяко о нём шептались, и о том знал Алексей. Однако Басман доверился слову своего сына и лишний раз не тревожился, да всяко держал ухо востро. Тому уж выучивает бытие средь бояр, тем более такого пошиба, как братия.
По своему обыкновению, царь не спешил явиться ко столу, оттого воеводы могли позволить себе всякий вздор и грубость. Едва всё не доходило
