– Вот он! Хватайте его! К расстрелу предателя!
Оказалось, что это местный партизан Спиридонов. Старик начал было уверять, что совершенно ни при чем и понятия не имеет, о каком предательстве идет речь, но ему не поверили. Со слов Спиридонова выходило, что партизанский отряд, в котором он находился (и который загадочно исчез), на самом деле пал жертвой предательства. Тогда чекисты еще не знали, как дело обстояло в действительности, и потому поверили Спиридонову. Старика взяли в оборот и принялись проверять. Первым делом выяснили, что он красил немецкую военную столовую ко дню рождения Геринга, что само по себе было достаточным обвинением. Однако в ходе обыска в квартире старика чекисты обнаружили среди многочисленных газет несколько номеров юмористического журнала «Смех», издававшегося во времена румынской оккупации. В этом журнале печатались карикатуры на Сталина, а также всяческие антисоветские фельетоны. Одно хранение подобной литературы тянуло на «десятку без права переписки». Старик, конечно, принялся уверять, что хранил газеты и журналы вовсе из идеологических или библиофильских соображений, а просто потому, что как маляр использовал бумагу в качестве настила (а иногда и сооружал из них малярские треуголки), но это уже никого не могло убедить. Кроме того, выяснилось, что до войны старик уже сидел сначала за вредительскую деятельность (за час до первомайской демонстрации красил транспарант и заляпал краской портрет Сталина, в результате чего отправился на пять лет в лагеря), а затем за антисоветскую пропаганду (после первой отсидки устроился на химкомбинат, где на него написали донос). Имевшиеся судимости вкупе с покраской столовой, хранением антисоветской литературы и предательством партизанского отряда тянули на расстрел.
Но судьба неожиданно смилостивилась над стариком. За день до заседания выездной «тройки» выяснилось, что предательства никакого не было, поскольку вся история Спиридонова была бредом воспаленного мозга. На самом деле партизанский отряд, в котором Спиридонов отвечал за связь, слишком долго прятался от немцев в катакомбах, в результате чего начался голод. А следом паника. Медсестра Зимина предложила сдаться немцам. Несмотря на то что предложение было сделано всего лишь в качестве возможной темы для обсуждения, командир отряда (видимо, уже тронувшись умом от голода), немедленно обвинил медсестру Зимину в предательстве, после чего, не дожидаясь объяснений, выхватил пистолет и застрелил ее на глазах у товарищей. Внятных доказательств вины несчастной медсестры командир не предоставил, но спорить с ним не стали. А поскольку умирать от голода не хотелось, единогласно постановили съесть Зимину. Единственным, кто так и не смог притронуться к медсестре, был тайно влюбленный в нее Спиридонов. Не прошло и трех дней, как командир снова заявил о готовящемся предательстве, хотя разговоров о сдаче и в помине не было. На сей раз он ткнул пальцем в двоюродного брата Спиридонова, Чередниченко. Тут, правда, от скорой расправы командира удержали. Попытались убедить, что это нисколько не решит их проблем в долгосрочной перспективе. Командир стал кричать, что вокруг изменники и предатели, после чего, видимо, окончательно спятив, стал палить в бывших соратников. Спиридонов успел выхватить нож и бросился на командира, но, как выяснилось, спас тем самым только свою жизнь, ибо трех оставшихся человек, включая Чередниченко, командир успел своей беспорядочной стрельбой с ходу уложить насмерть. Увидев, что в живых остался он один, Спиридонов отправился сдаваться. Однако заблудился, поскольку никогда не выходил из катакомб в одиночку. Проблуждав еще три дня, он наконец выбрел на свет, но за это время и сам двинулся умом. К тому моменту власть в городе перешла к советской власти, о чем Спиридонов понятия не имел. Впрочем, несмотря на повредившееся сознание, он быстро понял, что пропажа отряда вызовет вопросы, и потому явился к чекистам с заявлением, что партизанский отряд был якобы выдан каким-то местным жителем. Увидев старика, он решил не дожидаться другой возможности и обвинил того в предательстве. Чекисты не сразу поняли, что перед ними псих (хотя могли бы, поскольку после требования «расстрелять» старика-предателя Спиридонов почему добавил «и съесть»), оттого и принялись за несчастного маляра со всем тыловым энтузиазмом. Когда же выяснились истинные обстоятельства исчезновения отряда, на старике уже «висели» новые преступления: юмористический журнал и покраска столовой. Не считая былых «вредительских» подвигов. В общем, по совокупности дали 15 лет. Как метко заметил один из сокамерников старика по КПЗ – «повезло».
– Вот такие дела, – закончил старик. – И пятнадцать лет, как с куста. Но я особо и не рассчитываю живым выйти. Такие сроки – все равно что расстрел.
– А может, все-таки скостят? – сказал Фролов.
Старик криво усмехнулся.
– Такой не скостят. Я на этом деле собаку съел. Да и потом, как этот закончится, новый навесят. Был бы человек, а срок найдется. А скорее всего, и того проще – в лагере в расход и пустят. Ну а у тебя что за беда?
Узнав, что Фролова взяли за то, что он отказался снимать кино, старик уважительно замолчал. Поскольку, видимо, даже в его голове не очень укладывалось, как за какое-то кино можно человека в лагерь упрятать. Одно дело – портрет Сталина, тут диверсия налицо. Покраска немецкой столовой ко дню рождения Геринга – тоже, в общем, понятно. Антисоветский журнал туда же. А вот так, чтоб отказался что-то там снимать и десять лет за здорово живешь, это даже ему казалось диким. Про съемки пропагандистского фильма для немцев Фролов говорить не стал, как не говорил об этом на допросах в НКВД. Об этом знали только невидовцы и Никитин. Но все они, скорее всего, уже сами были на пути в лагеря, так что какая теперь разница?
Диалог со стариком как-то быстро исчерпал себя и больше не возобновлялся. У Фролова не было сил поддерживать разговор, у старика, кажется, больше не было вопросов.
Иногда Фролов косился на соседа справа. Почти все время пути он сидел молча, опустив голову на грудь и даже не кашляя. Однажды он так просидел целый день. Когда его неменяющаяся поза стала вызывать подозрение у окружающих, старик не выдержал. Он легонько ткнул локтем Фролова.
– Глянь-ка, сосед твой там не отмучился, часом?
– Нет, – глухо ответил сосед, услышав вопрос.
– Значит, живой, – удовлетворенно кивнул старик. – Ты уж подавай признаки жизни, что ли…
– А зачем? – спросил сосед, не поднимая головы.
– Труп место занимает, – обстоятельно пояснил старик. – Доедем до пересыльного. Там тебя выкинем. А ты, может, живой еще. Вот тебе и «зачем».
На это сосед ничего не сказал. Но старик уже настроился на разговор.
– Ты сам откуда будешь?
– А тебе к чему?
– А ты не горячись. Мало ли, может, знакомые общие…
– Нет у нас с тобой общих знакомых, – отрезал сосед и, кажется, собрался добавить крепкое словцо, а, может, и два, но передумал.
– А фамилия какая?
– А что тебе до моей фамилии? В следователи записался, что ли? Ну, Кантюков. Успокоился?
– Кантюков, – попробовал на вкус фамилию старик. – Не из тверских будешь? А то знал я одного Кантюкова. В 35-м году за изнасилование сидел. Хороший человек был.
– Тьфу ты! – сплюнул летчик. – Пакость какая.
И добавил, видимо, желая отбиться от нежелательного родства с насильником:
– Не из тверских я. Летчик я. Немцем сбитый.
– Значит, пленный.
– Сам ты пленный. Я в лес ушел. В партизаны.
– За что ж тебя взяли?
– За то что с парашютом выпрыгнул.
– А-а… значит, проявил трусость в боевых условиях.
– Умный ты больно, дед. Трусость… Да меня машина уже не слушалась. Я и направить ее на фрицев не мог. Да и потом у меня, знаешь, сколько вылетов! Я бы мог еще летать. Такие, как я, на вес золота.
– Ага. На вес. То-то я и гляжу, что тебя, как принца, в отдельном вагоне везут.
Летчик хотел было вспылить, но сверкнувшие злым огнем глаза в следующее мгновение потухли и снова слились с серым небритым лицом.
– Это не разобрались покамест, – пробурчал он. – Просто некому было подтвердить, что я партизанил. Отряд разбили. Командир погиб. А потом разберутся.
– Это точно. Разбираются тут быстро.
Но летчик ушел в себя и на старика больше не реагировал.
Сарказм последнего был, в общем, оправдан, но раздражал, поскольку каждый верил в счастливый исход. Кроме надежды, у этих людей ничего и не было. Получалось, что старик отбирал последнее. А взамен давал знание жизни. А кому оно нужно, знание-то это?
– Табачком бы разжиться, – скрипнул старик напоследок и умолк.
Когда поезд встал, стало ясно, что это уже не просто остановка. Это был пересыльный пункт. С улицы доносился лай собак и крики конвойных.
– Сейчас начнут выбрасывать, – прокомментировал происходящее старик и посмотрел на Фролова. – Ты меня держись. Я ушлый. Дурного не посоветую.
