Люди повсюду болтали о нас всякое — даты, знать, и сам, судя по твоим вопросам, довольно понаслушался их историй: и насчет всяких случаев, что они видели прежде и теперь, и об ентих странных украшениях, которые все еще появляются откуда-то и будто бы не плавятся, но точно про них никто ничего не знает, все с этим неясно. Да никто бы никогда и не поверил ничему. Они считают, что енти золоченые штуки из пиратского клада, и говорят, что у инсмутских жителей просто порченая кровь, или душевное расстройство, или еще что-нибудь в этом роде. Но те, что живут здесь, чураются пришлецов и не позволяют им особо тут шастать, тем более по ночному времени. Животные не хотят жить рядом с ентими тварями — ни лошади, ни мулы... Но когда появились авто, местным это пришлось по ндраву.
В сорок шестом капитан Оубед взял вторую жену, которую никто в городе никогда не видел, —говорили, будто он не хотел, но сделал так, как ему было велено. Он имел от нее троих детей — двое исчезли еще мальцами, но третью, девку вполне человечьего вида, он отправил в Европу. Потом Оубед хитростью выдал ее замуж за парня из Аркхема, который ни о чем не догадывался. Нынче никто из соседних городков не желает иметь дел с инсмутскими. Фабрикой управляет Барнабас Марш, сын Онесифоруса, старшего сына Оубеда от первого брака, но его мать тоже была из ентих и никогда не показывалась на людях.
Барнабас теперича тоже переменился. У него больше не закрываются глаза, да и вообще он потерял человечью форму. Говорят, все еще носит одёжи, но вскорости уйдет под воду. Может, уже и попробовал это — они иногда спускаются вниз ненадолго, прежде чем уйти туда без возврата. Кто знает, как его бедная жена себя чувствует, — сама она из Ипсвича, и они там пятнадцать лет назад чуть не линчевали Барнабаса, когда тот ухаживал за ней. Оубед, он умер в семьдесят восемь лет, и из его детей никого, кажись, не осталось — от первой жены дети померли, а остальные... Бог знает...
Звуки поднимающегося прилива становились все настойчивее, и мало-помалу это изменяло настроение старика, от пьяной плаксивости переходившего к настороженности и страху. Он бросал тревожные взгляды то за спину, то в сторону рифа, и, несмотря на абсурдность сей сказки, я не мог не поддаться его смутным страхам. Зейдок теперь заговорил пронзительнее, и казалось, что громкой речью он пытается себя приободрить:
— Эй, парень, ты чего молчишь? Тебе бы понравилось жить в таком городе, как наш, со всей ентой разрухой и погибелью, с заколоченными домами, где в черных подвалах и на чердаках куда ни глянь кишат монстры, и воют, и рявкают все такое? Э-э? Как бы тебе понравилось слышать по ночам завывание в церквах и Дагон-холле и знать, что ентот жуткий вой еще не самое страшное? Как бы тебе понравилось слышать, что доносится от этого мерзостного рифа кажный раз в Вальпургиеву ночь и в канун Дня всех святых? Э-э? Думаешь, старик совсем спятил, э-э? Так вот, сэр, будьте уверены, мозги мои в полном порядке!
Зейдок теперь истерично вскрикивал, и безумная ярость в его голосе встревожила меня гораздо сильнее, чем я мог ожидать.
— Проклятье! Сидит здесь, уставясь на меня во все глаза... Я говорю, что Оубед Марш, он в аду, и ему там самое место! Кхе-кхе... В аду, я сказал! Но они меня не припекут — я ведь ничего не делал и никому ничего не говорил... А, это ты, парень? Ладно, если раньше я ничего никому не говорил, то самое время сказать! А ты, малый, знай сиди слушай — слушай то, чего я никогда никому не говорил... Я скажу, ведь опосля той ночи я уж больше никогда не молился — но это ничего не изменило!
Хочешь знать, что такое настоящий ужас, э-э? Ну так вот — это еще не то, что их рыбьи дьяволы сделали, а что они собираются сделать! Они годами таскали что-то в город, а в последнее время это дело у них затихло. В домах севернее реки, между Уотер-стрит и Мейн-стрит, их полно — ентих дьяволов и того, что они приносят, — и когда они будут готовы... Я говорю, когда они будут готовы... Когда-нибудь слышал толки о шоггот? Эй, ты меня вообще слушаешь? Говорю тебе, я знаю, что здесь творится, я видел их в ту ночь, когда... Ехаххх-ах! е’уаххх...
Этот внезапный и дикий, нечеловеческий вопль старика чуть было не поверг меня в обморок. Его глаза, глядящие мимо меня в сторону зловонного моря, готовы были выскочить из орбит, а гримаса страха на лице была достойна маски греческой трагедии. Его костистая клешня впилась мне в плечо с чудовищной силой, и он не пошевелился, когда я обернулся и посмотрел в том направлении, куда вперил свой взор старик.
Я не увидел там ничего стоящего внимания. Только волны прилива да пятно зыби на воде в стороне от растянутых в линию бурунов. Вдруг Зейдок тряхнул меня, и я, обернувшись, увидел таяние этого замороженного ужасом лица в хаосе судорожно подергивающихся зрачков и бормочущих десен. Наконец к нему вернулся дар речи, но теперь он заговорил дрожащим шепотом:
— Прочь отсюда! Прочь отсюда! Они видят нас, прочь отсюда, если жить хочешь! Ждать больше нечего — они знают теперь... Беги быстрее из этого... из этого города...
Тяжелая волна, примчавшись от берега, ударила в кирпичную кладку бывшей пристани, и шепот сумасшедшего старца сменился вторым, нечеловеческим и леденящим кровь криком:
— Е-уааахх!.. ухааааааа!..
Прежде чем я успел собраться с мыслями, он выпустил мое плечо и с неожиданной прытью, обогнув разрушенные стены пакгауза, устремился в сторону города. Я взглянул на море, но там ничего не было. А когда я дошел до Уотер-стрит и посмотрел вдоль нее на север, Зейдока Аллена и след простыл.
IV
Едва ли я смогу описать настроение, в которое привел меня этот эпизод — одновременно безумный и жалкий, карикатурный и устрашающий. Парень из бакалеи предупреждал о чем-то подобном, однако реальность сверх ожидания выбила меня из колеи. И хотя вся эта история порядком смахивала на детскую страшилку, неистовая убежденность и ужас старого Зейдока передались мне, возбудив интерес, который смешался с ранее сформировавшимся стойким отвращением к этому городу.
Впоследствии у меня будет время обдумать услышанное и извлечь из легенды зерна исторической аллегории, а теперь хотелось просто выбросить все это из головы. К тому же я рисковал опоздать — часы показывали пятнадцать минут восьмого, а автобус на Аркхем отходил с Таун-сквер в восемь, — так что я попытался придать своим мыслям по возможности более нейтральное и практическое направление, шагая по заброшенным улицам с провалившимися кровлями и покосившимися стенами домов в сторону отеля, чтобы забрать свой саквояж и там же, на площади, сесть в автобус. Золотистый свет ранних сумерек придавал древним кровлям и ветхим трубам вид мистического очарования и покоя, но мне почему-то было трудно заставить себя обернуться. Я желал поскорее покинуть этот зловонный и омраченный страхами Инсмут, желательно на каком-нибудь другом виде транспорта, а не на том автобусе, за рулем которого сидел Сарджент, малый с омерзительной внешностью. Шел я, впрочем, не слишком стремительно, ибо здесь на каждом безмолвном углу встречались архитектурные детали, стоящие того, чтобы задержать на них взгляд, а ходьбы до площади было от силы полчаса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
