Воистину, кто был ничем, тот станет всем. Этот урок он, Троцкий, не забыл. Но, к сожалению, забыл другие.
Стоит открыть глаза — и детство уходит. Все тот же знакомый комфортабельный вагон, в котором уже почти старого человека везут то ли на отдых, то ли навстречу судьбе. А может быть, он убегает от судьбы?
Удивительной свежестью в поезде всегда пахнет льняное белье и отчаянно вкусным бывает чай с лимоном. А в принципе вся жизнь на колесах. В гражданскую войну он жил, руководил фронтами, писал книги в бронепоезде. В ссылку, из ссылки, в эмиграцию — это все тоже под стук колес и поездную гарь.
Мог ли он, вступив в политическую борьбу, стать во главе государства? Мог бы, коли была бы своевременная поддержка Ленина. Но самый выгодный момент в начале двадцать второго уже упущен. Он, Троцкий, все выхаживал, выжидал. Он все рассчитывал в душе, что наконец-то все поймут, что без него дело не пойдет, и вся партия, весь пролетариат и весь народ придут к нему и призовут править. В этой его нерешительной текучести есть что-то врожденно-национальное. Ждать и не торопиться — это удел ростовщиков. Но политика — это немедленное, это реакция молнии. Здесь ему надо было чаще и чаще вспоминать того же Ленина. Промедление смерти подобно! Вот это реакция. Вот это ответ на вызов времени.
Теперь ему, Троцкому, как в девятьсот пятом, как в семнадцатом, как в гражданскую, надо было во что бы то ни стало встать в центре общественного мнения. Как мучительно он, Троцкий, искал это заветное слово, чтобы на него откликнулись все. Искал тот жизненный поворот, который снова вынесет его на стрежень. Он знал народные массы: если их вооружить идеей, они способны на все. Но как эту идею отгадать? Почему то, что с такой легкостью и силой удавалось Ленину, а раньше и ему, Троцкому, теперь перестало удаваться? Ах, как он устал от этого замедленного течения жизни, с постоянным, как у скопидома, приращением в хозяйстве, в промышленности и в политике. Его, Троцкого, стихия — напор, разрушение, немедленное действие, он человек конфликта и острой ситуации. Может быть, это уже старость? Значит, тогда надо как-то встрепенуться, обострить ситуацию. Необходимо сделать резкие шаги, чтобы потом оказаться победителем.
И все-таки порой лучше действовать на основе житейской философии, Ленин сказал бы филистерской, по которой лучше промолчать, чем говорить. Его, Троцкого, опять подвел характер и собственное честолюбие. А может быть, неверно понятое чувство справедливости? Они вместе с Лениным освободили и завоевали эту огромную страну. Они вместе с Лениным отстаивали ее в гражданскую войну и создавали ее новую государственность. Так почему теперь, когда Ленин, сломленный болезнью, навсегда уходит, Троцкий должен кому-то отдавать первенство и главенство? Он понимает и понимал каждую минуту, что Ленин — гений. Но ведь он, Троцкий, за гением был вторым.
Нет, в этом монотонно устремленном на юг, к теплу, вагоне, он, Троцкий, должен признать, что судьба изменила ему и каждое его начинание обречено на неудачу.
В октябре, осенью все того же несчастного двадцать третьего года — еще при жизни Ленина, — Троцкий напал наконец на беспроигрышную, казалось, тему — внутрипартийная демократия. Это обычная ситуация: будущий диктатор стремится захватить и упрочить свою власть и начинает сладкую тему демократии и сопутствующую ей тему привилегий. Так было и будет всегда. Выигрышный тезис демагогии. Тема по-своему беспроигрышная со времен английской революции, а может быть, и с библейских времен. Он сам знал за собой грех, в котором его совершенно справедливо обвинил Ленин, отметив его приверженность к «чрезмерному увлечению чисто административной стороной дела». Демократия демократией, а дело делом. В конкретной работе чем меньше демократии, тем лучше. Ему даже показалось, что конкретный момент для острого критического выступления был выбран, как никогда, удачно.
Падали доходы крестьянства, рабочие не получали зарплату. В промышленности возникли так называемые «ножницы цен». Промышленность продавала свою продукцию, пользуясь монопольным положением, по ценам высоким, а цены на сельскохозяйственные товары были низкие. На предприятиях возникали забастовки, а в низовых парторганизациях зрело недовольство. На этом фоне рельефно выступал отрыв в уровне жизни секретарей и партийной верхушки. Рабы и надсмотрщики. С другой стороны — некоторая экономическая вольница нэпа и отсутствие каких-либо реформ в партии. Практически партия продолжала жить по законам военного коммунизма. Он, Троцкий, предлагал выход из этого кризиса. Главный его тезис — вопросы загнаны вглубь, нужна дискуссия. Об этом он и написал письмо в ЦК от 8 октября двадцать третьего года. Какая там дискуссия? Всегда нужна только работа.
Нет, он, Троцкий, не был наивным мальчиком в политической борьбе. Почти параллельно его письму 46 высокопоставленных партийных руководителей подписали свой документ. Эти товарищи говорили все о том же: «Под внешней формой официального единства мы на деле имеем односторонний, приспособляемый к взглядам и симпатиям узкого кружка подбор людей и направление действий». Основная мысль в его письме и в «Заявлении 46-ти» была до удивления общая: «Уже почти ничем не прикрыто разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, подбираемых сверху, и прочую партийную массу, не участвующую в общественной жизни». Актеры и зрители. Он и проиграл эту дискуссию, потому что актерствовал, слишком сильно надеялся на привычно прежде возникавшее воодушевление галерки. А оно, видимо, не возникло. В своей основе партийные массы не пошевелились. За ним пошли только массы профессорские. Он не понял, что народ его уже не любит. У народа появился новый кумир.
Он, Троцкий, много мог бы вспомнить об этой ситуации, но, к сожалению, опять простудился на охоте, и вот тут-то и возникли роковые температуры. Во всем спектакле не участвовал, а ему бы пересилить себя. Если по существу, если быть до конца честным, и та и другая противоборствующие партийные группы были недовольны расстановкой людей в руководящем звене. Ему казалось, что его люди грамотнее, образованнее, больше приспособлены к управлению, нежели грубые люди Сталина.
Конечно, историки потом назовут все эти партийные коллизии склокой. Они будут говорить о стремлении пробиться к сердцевине власти и о стремлении привести своих людей к кормушке, о борьбе за эту власть. Но пусть попробуют эти историки побыть в положении Троцкого, которого лишает итогов всей его жизни невежественный грузин. Он что, когда мальчишкой отправился в свою первую ссылку, когда бежал из второй, когда в семнадцатом при Временном правительстве сидел в тюрьме, он на что-нибудь рассчитывал лично для себя?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
