с ружьями и штыками, на спинах — ранцы с тщательно сложенными парадными белыми мундирами, приготовленными для триумфального марша по Берлину.
Но те, кто добрался до ворот Градецкой крепости, нашли их запертыми.
Почему? Ах, вечно одно и то же глупое вопросительное местоимение, на которое нет ответа. Почему? Потому что комендант Градецкой крепости был, возможно, идиот, возможно — преступник, возможно — то и другое вместе, — а может быть, он попросту был бюрократ, неукоснительно исполнявший темную букву какого-нибудь предписания, по которому крепости во время боя надлежит быть запертой вплоть до особого распоряжения; а так как никакого особого распоряжения он не получал, то и действовал как добросовестный чиновник, оставляя солдат погибать под стенами; он лишь чуть-чуть изменил долгу, позволив все-таки открыть маленькую, узенькую дверцу для вылазок, так называемую «Ausfall», справа от крепостных объектов. К этой дверце, к этому «Ausfall», бросились по затопленной дороге тысячи и тысячи бегущих.
Все шло хорошо, пока под ногами была эта самая дорога, но водная гладь скрывала, где кончается дорога и начинается глубокое место; один неверный шаг — и целые ряды погружались в бывшее речное русло, а намокшая одежда тянула ко дну. Следовавшие сзади, стремясь обойти гиблое место, останавливались, жались к стене — напрасно: обезумевшая толпа напирала, и десятками, десятками, а там и сотнями сталкивала несчастных в воду, и они тонули как котята, не в состоянии рукой шевельнуть для спасения; даже из тех, кто успел бросить ружье и ранец, ремни, шинель, каску, кивер — мало кто спасся вплавь, из воды судорожно вскидывались, в борьбе за жизнь, бесчисленные руки и головы, и погружались, погружались снова, и воды смыкались над ними.
Тогда-то еще раз, напоследок за этот день, перед Пражским предместьем затрещали выстрелы австрийских ружей. В чем дело? Неужели наши собрались с силами для обороны? Ах, ничуть не бывало — просто небольшое недоразумение, маленькое «qui pro quo», комедия ошибок, о которой многими годами позднее, когда сровняются с землей могилы павших, будут рассказывать как о чем-то очень смешном. Саксонцы, удиравшие вместе с австрийцами, имели сходные с прусскими мундиры, и наши солдаты, обалдев от несчастий и ужасов, приняли эти синие отряды за преследующего их неприятеля и открыли по ним огонь. И много жизней погибло в этот последний час, прежде чем выяснилась ошибка и огонь был прекращен.
Без оружия, мокрые от крови и воды, падая от страшной усталости — этот с лицом, рассеченным саблей, тот с кровавой дырой на месте глаза, а тот с рукой, размозженной гранатой, — солдаты разбитой австрийской армии бесконечным потоком вливались в узенькую дверцу Градецкой крепости, бледные, обессиленные, полумертвые; но едва они попадали внутрь крепости, как их тотчас же, через другие ворота, гнали дальше — на Пардубице и Высокое Мыто; а со стен неустанно гремели пушки, задерживая преследующего неприятеля. Тут какой-то солдатик полз на четвереньках, там, шатаясь, брели, подпирая друг друга, двое, а там еще один лежал ничком поперек седла на хромающей лошади и отмечал свой путь кровью, которая текла у него изо рта; там несли кого-то на сложенных ружьях, с восковым лицом и, наверное, уже бездыханного… Таков был вид войска, о котором до недавних пор в Праге твердили, что оно побьет пруссаков шапками и мокрыми тряпками, и чью сегодняшнюю победу, возвещенную телеграммой слишком поторопившегося Бенедека, в этот самый момент праздновала Вена триумфальными шествиями и благодарственными молебнами.
Только в одиннадцать часов вечера опустили подъемный мост и раскрыли ворота Градца Кралове; крепость преобразилась в гигантский лазарет. Остатки разбитой армии, все, кто еще был в состоянии двигаться, шагали беззвездной ночью к Высокому Мыту. Среди них был и полный отчаяния главнокомандующий — несчастный фельдцейхмейстер рыцарь Бенедек.
— Сегодня, ваше превосходительство, вы первый человек у нас, — сказал в тот вечер Бисмарку флигель адъютант прусского короля. — Впрочем, если бы кронпринц опоздал, вы были бы самым последним.
— Но он не опоздал, и это главное, — ответил Бисмарк. — Теперь же, после того как мы победили, важно восстановить нашу традиционную дружбу с Австрией.
Г л а в а в т о р а я
ЗА КАМЕННОЙ СТЕНОЙ
1
А бледный страх, объявший пражан, когда высшее чиновничество и полиция тайком и спешно стали покидать город, спасаясь в направлении Пльзени и Бенешова, перерос в панику после того, как в газетах появились первые стыдливые признания о стратегическом отходе наших войск, после того как на Главный вокзал стали прибывать поезда, набитые до отказа, увешанные разоренными беженцами из тех краев, где шли бои, и в первую голову из-под Находа и Ичина.
Страшные слухи о военных зверствах, которые распространяли несчастные люди, чтобы пуще растрогать слушателей и вызвать их сострадание, заразили ужасом жителей Праги. Воздухоплавателю господину Регенти и К°, если б он в эти дни наблюдал с высоты за нашим городом, представилось бы, несомненно, будто живая река хлынула с северо-востока, чтоб проникнуть внутрь городских стен, а сотни повозок, грохоча по мостовым, безостановочно стремятся с другой стороны вон из города. Однако толпы, ночью и днем вливавшиеся в Прагу, были вовсе не те же, что покидали город. Последние по большей части состояли уже из самих пражан; бросив дома, они уходили, потеряв голову, кто на лошадях, кто пешком, тот с узлом на спине, этот с пустыми руками, а там один впрягся в двуколку, на которую погрузил узел с фамильным серебром, перины и полугодовалое дитя; смятенное, паническое бегство, тем более позорное, что, пожалуй, все бегущие еще несколько дней назад, в прокуренных трактирах, чуть не лопались от воодушевления и воинской доблести.
Первого июля, то есть за два дня до решающего сражения, Прагу оставило около тринадцати тысяч людей. В последующие дни счета не вели — некогда было, да и бегущих стало слишком много.
Страх перед пруссаками возрастал. После того как последние остатки вооруженных сил ушли из Праги, городской совет, заседавший в эти дни непрерывно, постановил вывесить белые флаги на всех башнях и казенных зданиях, дабы приближавшийся неприятель, упаси бог, ни на секунду не вообразил хоть по ошибке, будто кто-то тут думает сопротивляться. В избытке усердия с казенных зданий посрывали гербовые знаки — двуглавых орлов; а там уже не только на учреждениях, по и на частных домах, из того же усердия, появились белые скатерти и простыни. Закрылось движение на Главном и Смиховском вокзале, прервалось телеграфное сообщение, половина домов в городе заперта, магазины заколочены, — жизнь замирала.
Четвертого
