«анонимная стая», влекомая поиском спасения, в этой организации идет коллективная борьба одного сообщества против другого. Эта модель может претендовать на роль «зла» как такового. Лоренц имеет в виду крыс, способных соединяться в партии, когда внутри одного вида возникает смертельная вражда. И великий этолог резюмирует: «Такая социальная организация представляет собой модель, позволяющую наглядно увидеть опасности, угрожающие нам самим»[52].
Безумный зверь тот, кого перестает держать в узде даже сила инстинкта.
Через эпоху варварства и дикости прошли все культуры. Архетипы дикости и варварства, несмотря на попытки религиозных героев вернуть людей в состояние разума, не умирают, они засыпают. Но бывает какой-то внешний толчок, который их пробуждает.
Датчанин Сёрен Кьеркегор писал, что в мире существует ничто, не знающее разницы между добром и злом, и оно «порождает страх»[53]. Angest у Кьеркегора и Angst у Хайдеггера можно перевести, как страх, но у Хайдеггера сегодня это слово переводят, как ужас, и в смысловом плане эти понятия близки, хотя у датского мыслителя Angest – более психологическое понятие[54], но поскольку это слово связано с библейскими темами, то его можно сблизить и с хайдеггеровским онтологическим понятием. Бердяев, несмотря на свой перевод хайдеггеровского Angst как страха, почувствовал здесь и нечто другое: «Страх лежит в основе жизни этого мира. <…> Если говорить глубже, по-русски нужно сказать – ужас»[55].
Хайдеггер задавал вопрос: «Бывает ли в нашем бытии такая настроенность, которая способна приблизить к самому Ничто?» И сам отвечал на него: «Это может происходить и действительно происходит – хотя достаточно редко, только на мгновения, – в фундаментальном настроении ужаса»[56]. Это чувство стало определяющим в ХХ столетии. Не случайно Хайдеггер делает это понятие одним из основных в своей философской системе: «Ужасу присущ какой-то оцепенелый покой. Хотя ужас – это всегда ужас перед чем-то, но не перед этой вот конкретной вещью. Ужас перед чем-то есть всегда ужас от чего-то, но не от этой вот определенной угрозы. И неопределенность того, перед чем и от чего берет нас ужас, есть не просто недостаток определенности, а принципиальная невозможность что бы то ни было определить. <…> Ужасом приоткрывается Ничто»[57].
Бытие исчезло, вместо него явилось Ничто, с которым невозможно, немыслимо вести тяжбу, невозможно противостоять тому, чего нет, это бессмысленно. Однако Ничто вело смертельную борьбу с людьми, вырезались целые сословия, уничтожались города, деревни, промышленность, нации, прежде всего евреи, родившие Спасителя, апостол Павел которого сказал, что в христианстве несть ни эллина, ни иудея, а Иоанн утвердил: «Сын Божий пришел и дал нам свет и разум» (1 Ин.5,20). Ибо, как было сказано еще древними, кого Господь хочет погубить, того он лишает разума. И лишенные разума изничтожали носителей разума под разными предлогами. Чтобы в мире угас свет и воцарился древний ужас.
То, что безумие несет людям несчастье, замечено было давно. Когда божество готовит человеку несчастье, то прежде всего отнимает у него ум. Из античности пришла формула: «Кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума».
Противопоставление людей на разумных и на лишенных разума, характерное для античности, вроде бы в какой-то степени было преодолено в христианстве. Преодолено, но противостояние осталось. Богооткровенная новозаветная религия мерилом всего ставит не просто разум, а христианский разум, святость, которая доступна всем: больным и здоровым, разумным и немудрым. Священное Писание ясно и определенно различает состояние отсутствия (или ослабления) разума как болезнь и безумие как слепое и безрассудное отрицание Бога. Более того, Слово Божие безумие отождествляет с безбожием: «Сказал безумец в сердце своем: “нет Бога”. Развратились они и совершили гнусные преступления; нет делающего добро. Бог с небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Бога. Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного. Неужели не вразумятся делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Бога?» (Псал. 52: 2–5).
Такое состояние, в котором живет большинство людей, является по-настоящему трагичным. Известна история, что в 20–30-е годы ХХ в. на глазах крестьян красноармейцы разоряли церковь, один из них выстрелил в икону и спросил: «Ну что, накажет меня ваш бог?!!» Ответ из толпы: «Уже наказал…» – «И как?» – «Разума лишил!» И тут и возникает крысиная ненависть одной части общества к другой, возникает абсолютное зло.
Любопытно, что Россия, русская культура тоже увидела в безумии опасность для развития человечества. Разумеется, сумасшедшие дома наполняли Европу, об этом много написал Фуко, был знаменитый лондонский Бедлам, но все это не приобретало тот метафизический смысл, какой увидели русские мыслители. В 1847 году в повести «Доктор Крупов» Герцен писал: «Разверните какую хотите историю, везде вас поразит, что вместо действительных интересов всем заправляют мнимые, фантастические интересы; вглядитесь, из-за чего льется кровь, из-за чего несут крайность, что восхваляют, что порицают, – и вы ясно убедитесь в печальной на первый взгляд истине – и истине полной утешения на второй взгляд, что все это следствие расстройства умственных способностей». Русские мыслители увидели, похоже, самое главное: что именно безумие ломает предохранительные клапаны развития человечества.
Герцена не оставляла эта тема. В одной из своих последних повестей «APHORISMATA», сочинении ученика доктора Крупова, прозектора Тита Левиафанского (очевиден намек на Гоббса), он пишет: «Умом и словом человек отличается от всех животных. И так, как безумие есть творчество ума, так вымысел – творчество слова. Одно животное пребывает в бедной правдивости своей и в жалком здравом смысле».
Европа пережила очень много войн. Еще Гераклит писал: «Должно знать, что война общепринята, что вражда есть закон (δίκη), и что все возникает через вражду и взаимообразно» (80 DK). «Война (Полемос) – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными» (53 DK)[58]. Из войн возникали перевороты и революции, как правило, чем разрушительнее была война, тем разрушительнее следующая революция. Ханна Арендт писала в своей книге «О революции», что эта связь особенно ясно проявилась в Новое время: «Война и революция до сих пор составляют две центральные темы политической жизни ХХ века»[59].
Но до ХХ века самые кровавые были Английская и по времени к Русской самая близкая Великая Французская революция, напугавшая мыслителей-гуманистов, даже Ницше, писавшего: «Безумие в учении о перевороте. Существуют политические и социальные фантазии, которые пламенно и красноречиво призывают к перевороту всего общественного порядка, исходя из веры, что тогда тотчас же как бы сам собой воздвигнется великолепнейший храм прекрасной человечности. В этой опасной мечте слышен еще отзвук суеверия Руссо, которое верит в чудесную первичную,
