но как бы засыпанную посторонними примесями благость человеческой природы и приписывает всю вину этой непроявленности учреждениям культуры – обществу, государству, воспитанию. К сожалению, из исторического опыта известно, что всякий такой переворот снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленнейших эпох; что, следовательно, переворот хотя и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы. – Не умеренная натура Вольтера, склонная к упорядочению, устроению, реформе, а страстные безумия и полуобманы (курсив мой. – В.К.) – Руссо пробудили оптимистический дух революции. <…> Этим духом надолго был изгнан дух просвещения и прогрессивного развития; подумаем – каждый про себя, – можно ли снова вызвать его к жизни!»[60]
Существенна, однако, разница между этими двумя великими революциями. Английская выросла из английской гражданской войны (English Civil War), где движущей силой были пуритане, но именно поэтому, как полагал Гоббс, она исходит из единства церкви и государства: «я определяю церковь как общество людей, – писал он, – исповедующих христианскую религию и объединенных в лице одного суверена, по приказанию которого они обязаны собираться и без разрешения которого они собираться не должны. <…> Христианское государство и церковь – одно и то же»[61].
Томас Гоббс
Европейская история до Русской, повторю это, знала две страшных революции – Английскую (сохранявшую еще веру в Христа, ибо главной антикоролевской силой были пуритане), и абсолютно антиклерикальную (если не сказать антихристианскую) Французскую. Придуманный Робеспьером Храм Разума был скорее актом сумасшедшего, не понимавшего движения истории. Де Токвиль писал: «Одним из первых шагов французской революции была атака на церковь, а из всех порожденных революцией страстей страсть антирелигиозная первой была воспламенена и последней угасла. Уже после того, как иссяк энтузиазм свободы, уже после того, как люди были принуждены покупать свое спокойствие ценой рабского смирения, бунт против религиозных авторитетов еще не успокоился. Наполеон, сумевший победить либеральный гений французской революции, предпринимал напрасные усилия, чтобы укротить ее антихристианский гений»[62]. Немецкие философы приветствовали французское древо свободы, хотя не могли отказаться от христианства, ни Кант, ни Гегель, ни тем более великий немецкий романтик Новалис. Напомню слова Новалиса: «Были прекрасные, блестящие времена, когда Европа была христианской землей, когда единый христианский мир заселял эту человечески устроенную часть света; большие нераздельные общественные интересы связывали самые отдаленные провинции этой обширной духовной империи»[63]. Отказ от этих ценностей – прямой ход к идее, что «все позволено», что возможен прогресс, не видящий человека, отказывающийся от христианского разума.
Надо сказать, что тема безумия при возможном переустройстве мира занимала умы немцев и русских, учитывавших опыт Французской революции. Французская революция была поначалу для русских радикалов примером прорыва к свободе. Но это были мечты. Реальность была иной. Об ужасах французской революции в России писал Бунин, а по свежим следам писал о ее кошмарах англичанин Диккенс в «Истории двух городов».
Георгий Петрович Федотов
Г.П. Федотов в своем знаменитом рассуждении о свободе отказал Французской революции в праве претендовать на введение этого понятия в европейскую жизнь: «Трудно понять, каким образом Великая французская революция могла считаться колыбелью свободы. Так думают люди, для которых ярлыки и лозунги важнее подлинных исторических явлений. <…> Революция нашла в старом режиме, вместе с устаревшими привилегиями и неоправдываемым уже гражданским неравенством, многочисленные островки свободы: самоуправление провинций, независимость суда (парламентов), профессиональные корпорации, университет. Она уничтожила все это»[64]. Но еще раньше великий Пушкин увидел во французском порыве явления абсолютного безумия. Он знал, что якобинцы казнили великого химика Лавуазье, философа Кондорсе, отправили на казнь замечательного поэта Андре Шенье, о чем написал великий русский поэт:
Оковы падали. Закон,На вольность опершись, провозгласил равенство,И мы воскликнули: Блаженство!О горе! о безумный сон!Где вольность и закон? Над намиЕдиный властвует топор.Мы свергнули царей. Убийцу с палачамиИзбрали мы в цари. О ужас! о позор!А.С. Пушкин. Андрей Шенье
Великий русский ученый Александр Леонидович Чижевский, основоположник гелиобиологии, писал: «Иногда разгар борьбы вскрывает всю обширную область человеческого безумия, неуравновешенности и страсти. Стихийные насилия, ожесточение, остервенение, эпилептическое исступление, жажда мщения, эпидемии убийств, паник, погромов, опустошительных набегов, отчаянных битв, массовых истреблений, кровавых бань, а также мятежи, бунтарства, сопряженные с проявлением фанатизма и героизма, достигают своего апогея. Массы и толпы могут ликовать при виде самых ужасных насилий, зверств, убийств. Ими изобретаются мучительнейшие казни. Безумие воплощается в жизнь. То, что считалось невозможным и диким в период минимальной возбудимости, в период максимума вполне может идти рука об руку с моралью и возвышенностью преследуемых идеалов (выделено мною. – В.К.). Перед этими порывами и проявлениями как масс, так и отдельных индивидов, вследствие необычайного состояния психического возбуждения, должны заглохнуть чувства опасности, самосохранения, даже инстинкт»[65].
Как видим, для ученого-гелиобиолога безумие побеждало даже инстинкт, в том числе, надо полагать, и инстинкт самосохранения. Единственное, но чрезвычайно важное уточнение, разъяснение, добавление: о безумии может писать только здоровый человек. Безумец безумия не видит, считая свои действия «моральными и возвышенными».
Александр Леонидович Чижевский
Война
И всегда шли войны: за землю, за орудия, за женщин и т. п. К ХХ веку мотивы немного изменились, но войны были мерой исторического времени. Как пишут об эпохе начала ХХ века российские историки: «Нельзя сказать, чтобы об ужасах и последствиях грядущей войны не предупреждали – цепь предостережений, звучавших повсеместно, тянулась с конца XIX в. Правда, одни предрекали разгром Германии, другие – России, третьи писали о гибели европейской цивилизации вообще. Звучали и прогнозы о том, что через несколько десятилетий Россия – наиболее динамично развивающаяся страна Старого света – станет гегемоном европейской цивилизации. Мир заплутал между примордиалистскими страхами и прогрессистскими иллюзиями»[66]. Но понятно, что войны ждали все. Разные причины ожидания, но цель была единая – война.
Похоже, что Западу было бы выгодно загасить Россию в период ее подъема. Об этом говорят и западные историки. Хотя при этом важно отметить невероятно выросшую связь русской и западноевропейской духовной культур: открыта современная русская живопись, слушают Шаляпина, гремят дягилевские сезоны, Толстой и Достоевский становятся интеллектуальными кумирами Запада. Я специально подчеркиваю выросший интерес Запада к России. Россия Запад всегда чтила.
По словам французского историка Элен Каррер д’Анкос, «Россия, казалось, выиграла свое историческое пари, которое столько раз проигрывала и столько раз начинала заново: положить конец отставанию, найти свое место в Европе, вновь встать на тот путь развития, которым следовали европейские страны»[67]. В силу в том числе и этих причин, по словам русских историков, это казалось невероятным, почти иррациональным. Запад, несмотря на петровские реформы, победу над шведами, спасение Европы от Наполеона, продолжал считать
