А я опустил трубку.
39
Был бы я барышней, я потерял бы тут же сознание.
Стояла бы передо мной бутылка коньяка, я бы ее вылакал из горла и до дна.
Прошел век. Прошло четыре с половиной минуты. И до пяти часов стрелка пока не додергалась.
Ну идиот! Идиот! Надо было бросать трубку и бежать! Не бросил и не сбег. И не потому, что соображал, догадливый: оборванный-то разговор как раз и вызовет подозрения и погоню, а уж выяснить, откуда и кто звонил, куда сбежал, выйдет делом недолгим. Нет, я, идиот, увлекся разговором. Он стал мне интересен. И мне было интересно ощущать, как где-то в таинственном для меня кабинете недоступный государственный чин озадачивается моими дерзостями. И мне хотелось ему дерзить. И мне интересно было следить за тем, как мой (Мой! Главное – мой! Уже почти родственник! Дядя Миша!) Михаил Андреевич Суслов управлял разговором. И если поначалу разговор этот был для меня вовсе бессмысленным, то очень скоро в нем возникли два смысла, два оправдания или две цели, пусть словами и не названные. Они-то и давали ход разговору. Вызволить соплячку из ночных застенков (Валерия Борисовна со своими гадалками возбудила во мне зуд и прыть). Второе оправдание: выяснить, от кого Сергей Александрович отобрал заслуги осведомителя, одарив ими меня. Героя-информатора мне открыли. Насчет вызволения соплячки – дело было темное.
Ну поиграл. А дальше. А дальше-то что?
Рассердить я должен был людей профессионально злых. В лучшем случае – лишь рассердить. Сколько минут понадобится им, чтобы оказаться здесь? А может, они и по коридорам уже бегут. А впрочем, вряд ли, случай с непочтением к высокопревосходительским мундиру и френчу отдадут в исполнительское старание чинам околоточным. Уж если и спешат ко мне теперь люди разгневанные, то – и сами в чинах и от «Детского мира». Эко я возгордился и размечтался!
Буду валять дурака. Скажу им, что развлекался на спор. Такое нелепое пари. С кем пари? С самим собой. Почти что русская рулетка. Но они-то валять дурака не станут. В этом, объясню, как раз и есть телефонный вариант русской рулетки.
Нет, глупостей достаточно, а надо бежать. До открытия Тамарой двери оставалось четыре минуты. Неужели Тамара, подумал я, сидит у себя в буфете все еще в ожидании моего должка? А с чего бы ей сидеть в буфете? Она же оставлена при телефонах! И ей скажу: на спор. Однако выходило, что и Тамара оказывалась вляпанной во всю эту историю. И по моей причудливой блажи…
Что будет, то и будет. Как теперь себя Тамара поведет, все и определится. А бежать мимо нее из открытой ею же двери (если откроет, а не дождется стрельцов) было бы не только глупостью, но и позором.
В дверь словно бы заскреблись. Потом дверь приоткрылась, и я услышал шепот Тамары:
– Ну как ты там? Живой? Давай, давай, вышмыгивай, пока никого нет… И за мной!..
За ней, стало быть, – в ее буфет-столовую, она и руку мою схватила, тянула за собой, не давая возможностей ни для отступлений, ни для боковых рывков. В своем хозяйстве она отпустила мою руку, спросила:
– Успел посмотреть-то? – Успел кое-что… – кивнул я, сглотнув при этом судорожно, кадыком дернув.
Признав меня заторможенным, она стала стягивать с меня куртку и заинтересовалась:
– Что у тебя в карманах-то?
Фу-ты, расстроился я, в карманах у меня остались два фарфоровых предмета из коллекции Кочуй-Броделевича и бумажная трубочка, перевязанная лентой.
– Растяпа! – поморщился я. – Забыл! Две безделушки из той коробки, где моя-то солонка лежала… Забыл впопыхах вернуть их на место!..
– Не беда, – сказала Тамара. – Я их при уборке туда опущу.
– Буду очень признателен, – сказал я.
Но брал-то я их именно для показа Тамаре. Вот, мол, чем занимался… И посчитал, что эти безделушки могут все же оказаться не лишними в моей нынешней ситуации. На всякий случай посчитал.
– Сейчас я на стол у телефонов, – сказала Тамара, – поставлю стакан с чаем, тарелку с пирожным и яблоком и сигаретой, чтобы дымилась, книжку положу (книжка у нее в руке была «Красное и черное»), будто вышла ненадолго. И вернусь к тебе. Времени у нас уже немного. Так что будь готов. – И она погрозила мне пальцем, вернее, не погрозила, а призвала к должной серьезности. – И извольте настраиваться, мой любезный друг.
Я вздохнул ей в спину. Легко сказать: настраивайся! Впрочем, может, этот призыв и Тамаре дался нелегко. Я чувствовал ее шальное желание, возможно минуты моего отсутствия (да и вся рискованная ситуация) еще больше распалили ее. А я сам согласился стать ее должником. Я полагал, что имею право допустить с ней вольности. Ни перед одной женщиной в мире я не имел теперь обязательств. В своей свободе и обиде я был допущен ко всему. Но после пережитого в кабинете К. В. я вряд ли бы мог доставить Тамаре какие-либо удовольствия. Однако отлынивать, оттягивать исполнение должка и уж тем более выказывать свое нежелание разгоряченной и обнадеженной женщине я просто не мог. Мое нелепейшее положение продолжалось. Я находился сейчас в темной зависимости от Тамары. Слышала ли Тамара мой телефонный разговор (а он мог возбудить ее еще более), я не знал. Может, положив роман Стендаля у телефонов, она откроет дверь и впустит в буфет людей с полномочиями и табельным оружием… Нет, Тамара вернулась одна и дверь в буфет защелкнула.
Это ничего не меняло. Она могла получить новые указания (или сведения) и держать меня запертым до надлежащей минуты. Конечно, дурно было подозревать в человеке всяческое негодяйство (но это только для меня – зло и негодяйство!). Однако ничего хорошего ждать мне не приходилось. И следовало принимать любую игру Тамары – на ближайшие минуты, на ближайшие часы, а там – увидим (если увидим), и подыгрывать ей.
– А что это ты такой бледный? – заметила наконец Тамара. – И будто дрожишь? Не случилось ли там с тобой чего ненароком? Или ты переволновался?
– Переволновался, – поддержал я Тамару. – Переволновался. Лучше б я дождался Кирилла Валентиновича. А так я чувствовал себя будто жуликом или разведчиком – все на часы смотрел. Нехорошо как-то…
Возникла неловкость. Выходило, что в этом «нехорошо как-то» (то есть и вообще во всем сейчас не названном) виновата Тамара, а я будто бы из-за ее стараний и вынужден был стать то ли жуликом, то ли разведчиком. Тамара нахмурилась:
– Василий, ты жалеешь, что ли, что меня послушал?
– Нет, нет! Что ты, Тамара! – заспешил я. – Огляд был полезный. Будет с чем прийти к К. В.
– Ну-ну, – повела плечами Тамара.
– Пугачев… – вымолвил вдруг я, будто мелочь по неуклюжести высыпал из кошелька.
– Что? – удивилась Тамара. – Какой Пугачев?
– Нет, нет! – испугался я. – Так, вспомнил ни с того ни с сего. Там солонка была большая, начала девятнадцатого века, видно, что из помещичьего сервиза. Но отчего-то с портретом Пугачева…
За дверью мне услышались мрачные шаги. Прошли, утихли.
– Да тебя и впрямь надо лечить, Васенька! – рассмеялась Тамара. – Стакан коньяка, я вижу, для тебя – капля, но сейчас давай, чтобы нам с тобой хорошо вышло, выпьем понемногу.
– Тамар, я боюсь, что у меня и сегодня… здесь… хорошо не выйдет, буду ко всему прислушиваться, из-за всего вздрагивать, – заговорил я, нарушая свое же намерение не отлынивать, не оттягивать исполнение должка. – Я понимаю тебя, Василий, – зашептала Тамара, она стянула с моей помощью свитер и прижалась ко мне грудью, обтянутой черной майкой, загорелые полные руки ее легли мне на плечи. – Я долго ждала этого. Я долго ждала тебя, Васенька. Хоть на один разок. И ты меня не огорчай. А ублажи. И не жадничай. Дай мне сейчас хоть частичку себя. Я тебя буду ласкать, я приголублю тебя, во мне столько жару, что я все сделаю, все, чтобы распалить его и в тебе, доверься мне, я смогу!
И она смогла.
Она раззадорила, растормошила меня, и мое нежелание, от немощей нервических, от страхов ожидания, и даже мое сопротивление («На кой мне все это? Зачем мне она?»), сопротивление и физически грубовато-упрямое (силы мои будто выходили из оцепенения), все же ласками ее губ и рук, телом ее, тоже грубовато-упрямым, крепким, были переборены и отменены, во мне родилось предощущение законченности собственного бытия: «А ведь это, наверное, в последний раз! И что же сдерживать себя!», и вопль звериный из меня вырвался («Зачем ты кричишь-то так, милый?»), и злость ко всему, что пыталось гнетом, с шипами вмять меня в склизкую глину, возрадовалось во мне («Что ты! так ты задушишь меня, ты делаешь мне больно»), но боль оказалась временной, или она была необходима и Тамаре, нисколько не утишив ее страсти, не повредив уже равноправному нашему слиянию (а происходило оно на стульях, на полу, в углу у стены, в единственном здешнем кресле), злость стала яростью, а потом и бессилием предопределенного разъединения.
Одевались мы молча, спинами друг к другу.
Молча поднесла мне Тамара стакан коньяка, я его выпил, зажевал бутербродом, не осознав даже, с икрой ли был хлеб или с соленой рыбой.
