– Видишь, опять сижу главной, – Тамара развела руки над столом. – Прямо как Екатерина Великая на троне.
– Это уж точно, – закивал я.
– А я уж хотела тебе позвонить, разыграть тебя, вызвать к начальству на ковер, – заулыбалась Тамара. – Дел-то ведь нет ни здесь, ни в типографии, пока они на Маросейке…
– А я вот без вызова сюда явился, – пробормотал я.
– Неужто вспомнил обо мне? – игриво, будто бы не верила, произнесла Тамара.
– Да вроде того…
– А чтой-то вид у тебя такой болезненный? – обеспокоилась Тамара. – Или захворал?
– Да. Что-то нездоровится, – поспешил я согласиться с Тамарой.
– Сейчас мы тебя подлечим, – пообещала Тамара, а шепотом спросила: – Может, коньячку примешь для поправки-то здоровья? А?
Коньяк и на самом деле мне сейчас бы не повредил. Я кивнул.
– Ну пойдем, пойдем!
Как и в прошлый раз, Тамара сразу же защелкнула дверь столовой-буфета, теперь и не посчитав нужным объяснять мне, зачем она это делает, а направилась к своим холодильникам, шкафам, посудам, доставала бутылки, стаканы, тарелки, сооружала бутерброды, напевала что-то и, будто запарившись, стянула с себя толстый свитер, осталась в черной майке без рукавов и почти открывавшей грудь. «Сейчас примется загонять меня в угол, – заныло во мне. – Или вминать в стену…» И тогда понимание обреченности тихо снизошло на меня.
Мне Тамара налила половину граненого стакана, себе хорошую рюмку. Я взял стакан, а дурацкую и ненужную теперь типографскую полосу, сложенную вчетверо, чтобы не мешала, сунул по ребячьей привычке за ремень брюк.
– Осилишь? – спросила Тамара.
– Отчего же?.. Можно и поболее.
– Можно и поболее, – и Тамара доплеснула мне в стакан грузинскую жидкость.
Закусывали мы изысканными в ту пору бутербродами – с семгой, с севрюгой и шпротами.
– А теперь, Васенька, – сказала Тамара, – лечение следует продолжить, но совершенно иным способом.
Освобожденные от влаги сосуды Тамара опустила себе за спину на обеденный столик, шагнула ко мне, я глупо обернулся, словно бы отыскивая глазами угол, в какой меня сейчас поволокут, а Тамара, кавалером в вальсе, заставила меня сделать танцевальное движение, но тут же и остановилась, приподнялась на цыпочки и стала целовать меня в губы. Я чувствовал ее возбуждение, голод ее страсти, но я не мог ответить ей, тело мое было обесточенным, я хотел пробормотать что-то жалкое, но рот мой был запечатан губами Тамары. Левая рука ее стала расстегивать пуговицы или крючки юбки, правая же дергала пряжку моего ремня и никак не могла рассвободить ее. «Что это у тебя под ремнем?» – удивилась Тамара. Я опустил глаза, увидел свернутую мною типографскую полосу и вспомнил, зачем я принесся в Главную редакцию.
– Погоди! У меня ведь было срочное дело! – словно бы очнулся я.
– Какое дело? – не понимала Тамара. – К кому?
– К К. В. дело!
– Так Кирилла нет! – рассмеялась Тамара. – И какое же дело?
Я раздумывал секунду.
– И не личное, и не редакционное, и не по дежурству, – затараторил, заспешил я, словно бы стараясь самого себя убедить в том, какое дело привело меня в Главную редакцию. – Коллекция Кочуй-Броделевича. Ты знаешь о ней?
– А то как же! – кивнула Тамара. – И про твою солонку знаю. Номер пятьдесят семь.
Слова мои она выслушивала, похоже, со вниманием или даже с интересом, положив руки мне на бедра, не отстраняя своей груди от моей, стояла все еще на цыпочках, лишь губы ее отошли от моих сантиметра на три, да и то Тамара исхитрилась лизнуть языком мою нижнюю губу. – Подожди, Тамара, подожди минуту. Мы с Башкатовым никак не можем исследовать ее. И для порядка в нашем Музее. И еще потому, что в ней есть секреты. Или даже тайна. И моя солонка загадочная. Мы и хотели попросить К. В. допустить нас к коллекции. Она стоит еще у него?
– Стоит. Я эти коробки и ящики обтираю, а иногда и пылесошу.
Конечно, я не мог забыть о том, что в полномочия Тамары входит надзор за чистотой кабинетов Главного и трех его замов, то есть она была здесь и уборщицей.
– А давай я тебя провожу к этой коллекции, – без промедлений предложила Тамара. – Только ненадолго.
Мне бы наотрез отказаться от экскурсии к солонкам Кочуй-Броделевича хотя бы ради того, чтобы не удручить свое положение обязательствами перед Тамарой и уж ради того, чтобы оставался повод для более позднего прихода к К. В., но Тамара, оправив юбку и натянув свитер, так решительно повела меня к двери (может, и в ней жил интерес к тайне солонок, или она искренне старалась угодить мне), что я не успел произнести ни слова.
– Но мы еще вернемся сюда, – не подозревая во мне колебаний, утвердила Тамара. – Время еще будет.
Я вынужден был ответить ей согласием.
Но у двери Тамара остановилась, прижала палец к губам, выглянула в «сени» разведчицей, кивнула мне ободряюще: «Пусто. Никого». Похоже, и в редакции в отсутствие начальства все куда-то разбежались. Или придремали. Или ушли пить пиво и кофе. В кабинет К. В. мы спешили чуть ли не пробежкой, а дверь К. В. Тамара заперла. В комнате отдыха Тамара указала мне: «Вот эти ящики и коробки дурацкие. Скорей бы „Огонек“ съехал к Савеловскому. А твоя солонка, пятьдесят седьмая, лежала вон в той картонной коробке. Вроде бы. Эта дверь в водные процедуры и прочее. Туда не ходи. Это его стенка шведская для гимнастических упражнений. Вон эспандер валяется, тоже мышцы накачивает…»
– А я-то здесь зачем? – поинтересовалась Тамара как бы у самой себя. – Я тебе нужна? Я же все равно не знаю, что вы хотите открыть… Я пойду. Я тебя здесь не видала. Даю тебе десять минут. Ну хорошо, от силы пятнадцать. А потом ты будешь в полном моем распоряжении. Я не права?
Для каких-либо возражений или ложных маневров у меня не было теперь возможностей.
– Пойду покурю у входа в «сени». На всякий случай. Если все будет тихо, через пятнадцать минут я тебя выпущу…
Она притянула меня к себе и поцеловала в губы.
– Жду тебя, Васенька!
Что делать далее, я не знал. Пятнадцать минут, пятнадцать минут. Где-то заводной механизм держал в напряжении бомбу. Впрочем, все это блажи Валерии Борисовны. Но что же мне торчать теперь придурком, запертым в хозяйстве Кирилла Валентиновича? Не выбираться же отсюда, из глупейшей ситуации и от Тамары, в частности, скажем, по водосточной трубе? Нервные движения (или потребность в них) подвели меня к картонной коробке, где хранилась, может быть, солонка с совой-Бонапартом. Я развел створки коробки и понял сразу, что руки мои способны лишь на судорожные хватания, ни к чему путному мой осмотр не приведет, не исключено, что я еще и перебью фарфоры. Я сунул в карманы две извлеченные из недр коробки безделушки (для Тамары, для Тамары, чтоб оправдаться перед ней) и какой-то бумажный свиток, трубочку, что ли, перевязанную лентой. И поспешил убраться в кабинет К. В., дабы коллекции не навредить. Но что мне было делать в кабинете? Взглянуть на часы. Да, взглянуть на часы. Часы имелись и у меня на руке, но на стене у К. В. служили государственные электрические часы, и их квадрат куда точнее отражал ход времени. Так, без двенадцати пять. На стене напротив, над столом К. В., висел портрет Ленина, увеличенная фотография Оцупа, Ильич читает свежий номер «Правды». «Я себя под Лениным чищу, он себя под Лениным чистит…» – бормотал я, шагая вдоль начальственно-заседательского стола. Под портретом Ильича я постоял немного, задрав голову. Потом зачем-то уселся, плюхнулся даже, в кресло Кирилла Валентиновича. Сидел, сдавив кулаками, мычал: «Что делать? Что же делать? Зачем я здесь?». Стрелка часов дернулась. Без одиннадцати пять. Нет! Без десяти. Передо мной стояли четыре аппарата. Второй справа был вертушкой. Вот затем ты и здесь! Вот затем!.. И рука моя потянулась к трубке вертушки. Я набрал трижды услышанный нынче номер. «Только бы его не было на месте! Только бы он отправился куда-нибудь по делам!» – молил я, обращаясь неизвестно к кому или чему, возможно, и к крестику с костяным оберегом, замкнутым в солонке. – Я вас слушаю, – прозвучало в моей трубке.
– Здравствуйте, – произнес я. – С вами говорит Суслов Михаил Андреевич. Мне надобен генерал-полковник товарищ Горбунцов.
Я отчего-то взял и встал.
– Генерал Горбунцов у аппарата. Я слушаю вас, товарищ Суслов.
Интонации собеседника мне не понравились, он был явно озабоченный и словно бы в чем-то засомневался. Но бросать трубку или тянуть молчание было бы теперь глупостью.
– Борис Прокопович, еще раз здравствуйте, – заговорил я и как бы заспешил, – у меня к вам вопрос. В отсутствие Юрия Владимировича это дело курируете вы и вы, так сказать, за него отвечаете…
И тут я захихикал. Поначалу смех был, видимо, моим собственным, нервным, но тут же я вспомнил рассказ Ахметьева о том, как Михаил Андреевич любит похихикивать меленько-сладостно, и хихиканье это собеседникам обещает лишь всяческие неприятности, мне стало смешно, и я захихикал не только сладко, но ощутимо – подловато-ехидно.
