в худших.
Он попрощался со мной, приподняв шляпу и улыбнувшись, потом снова сел в машину. Я миновал подъезд, пересек патио и остановился перед второй грифельной доской. Там имелась небольшая дверца, рядом с которой стоял бесцветный тип с нарукавной повязкой.
Я предъявил ему билет. Он взял его, отрезал уголок и вернул мне.
– Я могу пройти?
– Пожалуйста.
Я попал в очередной коридор, довольно темный и нелепо петляющий. В конце его я разглядел девушку в синем, тоже с нарукавной повязкой. Она спросила билет, проводила меня до места и получила чаевые. Я сел. Это был один из тех залов, где ставят Ионеско или Беккета. Среди публики почти не было женщин. Я скользнул взглядом по лицам зрителей, сидевших неподалеку от меня, и сперва нашел их вполне обычными. Но рассмотрев повнимательней, подумал, что они несколько старомодны – словно с полотен сошли люди, чьи портреты писали Рембрандт, Буше, Делакруа и Мане, и надели современные костюмы, в которых чувствовали себя неловко. Правда, мимолетное впечатление было очень скоро стерто очевидным фактом: все эти господа курили и читали «Франс-суар». И тем не менее я не назвал бы их типичными для авангардных театров зрителями.
Девушка в синем входила и выходила. С каждым ее появлением в зале прибавлялся один, а порой и два новых зрителя. Зал, когда я туда попал, был заполнен наполовину, теперь свободных мест почти не оставалось. Свет показался мне не особенно ярким, но все равно пятна сырости на стенах легко отличались от остатков прежних сюрреалистических росписей. На занавесе была нарисована маска трагедии, а из ее рта выскакивали персонажи классической комедии. И тут, видно, крылся какой-то фокус, потому что, взглянув снова, я увидал уже маску комедии, а изо рта у нее выходили герои на котурнах; они размахивали кинжалами, и одежды их были забрызганы кровью. В третий раз я обнаружил череп и пляшущие скелеты. Мне даже стало слегка не по себе. Такого рода приемчики заставляют человека ощущать себя провинциалом.
Я сверился с часами, до начала оставалось несколько минут. Свет в зале медленно гас и явственно менял оттенки. Казалось, зрителей обволакивает зеленоватое свечение, исходящее от них самих, вроде эманации. Я закурил и поднял взор к потолку, совершенно темному, но по нему время от времени проносились желтые вспышки – мгновенные, судорожные. Я подумал, что Лепорелло обязан был меня кое о чем предупредить, хотя тотчас мне пришла в голову другая мысль: он рассчитывал на неожиданность, это было шуткой в его духе. Вполне возможно, теперь он из какого-нибудь укромного уголка следит за моей растерянной физиономией и от души потешается.
Кто-то занял место рядом со мной. До меня долетел знакомый аромат духов. Я скосил глаза и увидал Соню. Она закуривала сигарету, не глядя в мою сторону. Я поздоровался, она, даже не улыбнувшись, спросила:
– И вы здесь?
– А разве вы этого не ожидали?
– Ожидала. Но не думала, что нас усадят рядышком.
– Вы сердитесь на меня?
– Нет. Но видеть вас снова не хотела.
Она выпустила облачко дыма и вдвинулась в кресло поглубже. Взор ее был устремлен вперед. Я чувствовал себя неловко и пересел бы, если бы в зале было хоть одно свободное место, но зал уже заполнился.
– У вас есть программка?
– Нет.
От сухого тона, каким она мне ответила, я еще сильней приуныл и больше не отваживался даже взглянуть на нее. Господин справа от меня читал газету; я заглянул в нее и смог узнать, как шли дела в Конго. Но тут раздались три ритуальных удара молотком. Свет в зале потух, а вместе с ним рассеялось и зеленоватое сияние вокруг зрителей.
Занавес поднялся. На сцене царила темнота. Несколько прожекторов устремили туда свои лучи. Сперва они были слабыми, цвет их менялся. При красном свете сцена напоминала вход в преисподнюю. При зеленом – кладбище. При белом появились четыре стены большой залы, а также мебель в стиле барокко и большое зеркало в золоченой раме в центре задника. Послышались удары в дверь, которая располагалась с левой стороны. Из противоположной кулисы вышел слуга и пересек залу. Он был одет по французской моде XVII века.
– Это Лепорелло! – шепнул я Соне, не сдержавшись.
– Я уже поняла.
Лепорелло изображал спешку и повторял:
– Сейчас! Да потерпите же, черт побери! Сейчас, говорю! – Он открыл задвижку на оконце и добавил: – Вот дьявол!
И вышел в левую кулису. Сцена осталась пустой, огни мерцали. Лепорелло возвратился, следом за ним шла старуха, которая пыталась обнять его.
– Сынок мой любимый! Кровинушка моя! Ах, сынок, сынок, сынок ты мой! Как рада я увидать тебя! Ведь ты исчез из родной Севильи почитай на пятнадцать лет.
Лепорелло с трудом оторвал ее от себя:
– Ладно, ладно, старая, довольно. Чего вам надобно?
– Дай я тебя пощупаю, плут ты эдакий! Каким же красавцем ты заделался! На пользу тебе пошли чужие земли! Да еще с таким хозяином… Я по чистой случайности узнала о твоем возвращении. Проходила мимо, гляжу – балкон приоткрыт. Ну, думаю, кто же, если не хозяин, осмелится тут что-нибудь тронуть. Вот и решила поздороваться с вами. А на вид-то какой здоровяк, пропади ты пропадом! И упитанный! А где ж Дон Хуан будет?
– Нету его.
– Мне б и на него хоть одним глазком взглянуть! А уж переполох-то начался нынче утром, когда узналось, что он снова в Севилье!
– Когда же об этом стало известно?
– Ох, трудно сказать… Пошел слушок, и люди-то пронюхали, что так оно и есть. Да какой слушок! Замужние сеньоры в обморок попадали, девицы чувств лишились, мужья тревогу забили и разом кинулись укреплять запоры, так что в Севилье все замки и задвижки мигом из лавок разошлись.
Лепорелло застыл, уперев руки в боки, спиной к зрителям; розовый свет озарял его плечи, и на задник падала от него длинная, пляшущая тень.
– Ну говорите, кто вы такая и что вам от нас надобно! Мы-то вас не звали, сколько я знаю.
Старуха сделала несколько мелких шажков вперед. Казалось, на лице ее слишком много грима и лежит он грубыми слоями – такую технику в былые времена применяли некоторые живописцы. И лицо ее при ярком свете походило на маску.
– А я считаю себя званой повсюду, ежели чую, что могу сгодиться. И вам еще, ох, как понадоблюсь. Потому-то нынче поутру проскользнула я в некий знатный дом, где сохнет от любви девица… Ах, милый мой, вот уж ягодка, вот уж перепелочка!
– Здесь о девицах лучше не упоминать!
– Ой, коли
