увязали его к кольям волосяным ужвием – не гниёт, не намокает – укрепили за горловиной большой со съемной крышкой короб, и всё, зашабашили. Сидели у костерка, балагурили, на таганке варилась, булькала толокняная затируха.
Поели, выскоблили ведёрко, легли спать кто на телеге, кто под телегой. Рядом пасся конь, бухал в прискоке стреноженными ногами, в камышах крякали ставшие на крыло утки, хлопали ими, готовясь к долгому перелёту на зимовку, гулко, словно веслом по воде, шлёпал хвостом жирующий на отмели таймень.
Не спалось Аввакуму, разное копошилось в голове, вставало видениями перед глазами. Едва начало бледнеть небо на востоке, вылез из-под телеги, прошел к озеру, подмял под себя густую осоку, сел, как на кочку. Теперь думы отступили, лёгкой и ясной была голова. Сидел, слушал предутреннюю тишь, наблюдал, как всё заметнее светает, как тихим пухом небесным пала на озеро лебединая стая, а там, где ворохнулось спросонья солнце, небо начало отзаревать. Вода в озере лежала широко, застенчиво, без шолоха, без рябинки, но скоро подмазалась бледным румянцем и над ней тонкими начесами воспарил и завис легкий туманец, пока его не взволновал предвосходный ветерок, отдул к берегу и там запутал, притаил в камышах до вечернего заката.
Проснулись рыбари и всей ватагой азартно побежали к заездку. Поёживаясь от озноба, забрели в воду, еле выволокли к берегу короб, загалдели радостно, сумятливо: полон он был всякой крупной рыбой.
Начерпали из него шесть мешков крапивных, да ещё и пару осетров двухпудовых снесли на руках в телегу. Казак из бывших стрельцов московских, торговавших когда-то в рыбном ряду, тут же припомнил прежнюю зазывалку и заблажил распевно:
– Эй, кто с денежкой, налетай, всё с прилавка сметай! Рыбка всякая есть, локтей в шесть, окуни да язи, как из мыльни, без грязи! Плотва да лины из большой глубины!
Хохотали возбуждённые доброй добычей казаки:
– Эва, зараза, как на язык востёр!
– А вот ещё дядюшка-осётр! Потянет на два пуда с лихом, с такой же тётушкой-осетрихой! Гля-я, лежат ровно, что твои брёвна!..
Скоро Пашков запретил куда-либо отлучаться из острога. Было чего опасаться воеводе: добрался один удалец из оставшихся в Нерчинской крепостце казаков и поведал, как дней двадцать назад приступили к ним степановские отрядники и потребовали открыть ворота, трясли грамотой якобы от самого Пашкова, а когда попросили у них подать бумагу на стену, не подали, а стали врать да стращать, мол, туземцы в огромной силе всех в Иргенском остроге повырезали и вот-вот сюда явятся, а не хотите нас впустить, то дайте боевой запас – свинцу и пороху, да сколь ни есть хлеба, станем пробираться на Русь. Крикнули им, а пошто туземцы вас не тронули, все как один целёхоньки? Вы измена! Валите откуль припёрлись, а свинец да порох нонича дорог, а хлебушко и просить нескромно, самим снится во дни скоромные.
Озлились гулящие людишки, начали было бросать вязанки хвороста под проезжую башню, хотя сжечь острог, да пятидесятник Андрей Васильев пальнул из пушки над головами для острастки, так оне отскочили и ушли в лес, куда неведомо. Вот и послал Андрей узнать правду и предупредить о лихих людях.
Пашков тут же отправил его назад с наказом: «Сидеть крепко, к ворам перемёту не деять».
Так и сидели по острожкам, а ранней весной появился у Иргенской крепостцы тобольский сын боярский Илларион Борисович Толбузин с двадцатью служилыми людьми. Дождался-таки вестей и замены Пашков Афанасий Филиппович.
Недолго длился их первый разговор: усталым выглядел Толбузин после перехода через волок, а пуще оттого, что углядел здесь и по дороге сюда, в прочих острогах. Откланялся, его проводили в отдельную избушку. Прибывших с ним казаков устроили рядом. Час-другой подремал Илларион Борисович, встал, ополоснул лицо и направился в землянку Аввакума, которого при въезде в Иргенскую крепость видел мельком, а поговорить с опальным священником надо было. И проговорили до утра, вместе отслужили заутреню в землянке.
Новый воевода был сорока лет, ростом и телом ладен, с русой бородой и серыми внимательными глазами. Он сразу после свидания с Аввакумом явился к Пашкову и сидел против Афанасия Филипповича за крытым по-праздничному, красной скатертью, столом и с нескрываемым интересом наблюдал за старым воеводой. До этого знакомы они не были, но по рассказам людей, знавших, кого он едет замещать, Илларион Борисович его таким и представлял, каким сейчас видел.
Пашков сосредоточенно читал грамоты и наказы, писанные ему и Толбузину ещё три года назад и только теперь доставленные. Более поздних не было, и надобно было чтить их свежими. С особым напряжением, сдерживая противный тик левого глаза, прочел составленный лично государем якутскому воеводе Лодыженскому еще в октябре 1659 года указ немедля послать весной из острога Якутского тридцать служилых людей вниз к устью реки Олёкмы и далее в Тугирский острог, где соединиться с тобольским сыном боярским Толбузиным и, сопроводив его до встречи с Пашковым, взять под пристав прежнего воеводу и скоро доставлять в Илимский острог.
Указ был написан сухо и категорично, в чём усмотрел Афанасий Филиппович царское недовольство к своей особе. И подписан указ одним великим государем Алексеем Михайловичем, а не как прежде, и вторым великим государем-патриархом всея Руси Никоном, покровителем его, Пашкова. Это пуще всего обескуражило и припугнуло воеводу. «Сронют мне голову на Лобном месте позоришном», – с видимой обречённостью подумал он, разворачивая другую бумагу – Наказ Иллариону Борисовичу Толбузину, новому воеводе даурскому, и был он точной копией того, что когда-то получил сам Афанасий Филиппович, и хранился среди прочих бумаг в его походной шкатулке.
– Долго ж ты ехал, Ларион Борисович, – с лёгкой укоризной проговорил он. – А што бы тебе из Братска да через Байкал-море махнуть? Путь ровнее и короче.
– Добирался, как ране другие добирались сюда, – спокойно ответил Толбузин. – Другого пути мне не указано. Я от Тугирского острога пятого марта 1662 года вышел с тридцатью казаками на лыжах, а уже в апреле был в Нерчинском, в коем оставил десять казаков якутских: мало в нём людей, а стоит острожек на речном пути тунгусам помехой. Так что весь путь от Тобольска с зимовками проделал в два года. Не так уж и долго, Афанасий Филиппыч. И потерь в людишках за всё время не имею.
Последние слова корябнули Пашкова по сердцу, он обидчиво поджал губы, вприщур уставился на Толбузина.
– Вижу, налаживаешь сыск, Ларион Борисович? – усмехнулся, устало прикрыл глаза. – А я на вопросы твои ответов не припас. Один Бог их знает… Много ль люда было у тя под началом?
