и пойдем.
Поднялся на ноги приказчик, поплелся, заплетая ногами за Аввакумом, а сзади шла мрачная ватага казаков во главе с Динеем. Толбузина на берегу уже не было, ушел в острог сразу, как отчалил Пашков. Множество всяких дел заботило Иллариона Борисовича, и он, не теряя дня, погрузился в них с головой, сидел со своим приказчиком за столом в воеводской избе, пересматривал бумаги с описями доставшегося ему горе-наследства. Когда вошел Аввакум, он ласково усадил его рядом. До этого он не был знаком с протопопом, но по пути сюда наслушался много доброго о нём. Сам Толбузин крепко держался древлеотеческой веры и, чего греха таить, давненько, ещё по дороге сюда прочел-таки грамотку царскую, милостивую к сосланному им же в далёкую Сибирь непреклонному в своей правде протопопу.
Поведал ему Аввакум о злосчастном Кривом Василии, попросил запереть его в острожной тюрьме до срока и присматривать, а то неровен час – удавят казаки, помрёт без покаяния заблудшая душа, уж шибко проказил.
– А сейчас где он? – живо спросил воевода. – Не порешили?
– Тут в сенях, а при нём добрый казак – десятник Диней.
– Гляну, батюшка. – Толбузин встал, вышел в сени.
На прилавке рядом с Василием сидел стражем Диней. Толбузин полюбовался ставшим пред ним во весь рост бравым казаком, спросил:
– Сколько вас начальных осталось от полка?
– Я десятник, да тож десятник Григорий Тельной, да увечный палками, с отнятыми ногами, пятидесятник Мохов Пётр, – четко доложил Диней. – Пятеро сотников сгинули в походе под началом меньшого воеводы Еремея Пашкова.
– Отныне ты сотник, – взыскующе глядя на Динея, распорядился воевода. – А этого, – метнул глазами на Василия, – будем судить по царскому повелению. Запри его накрепко от самосуда казачьего.
С достоинством склонил голову, упёрся в грудь бородой Диней, перекрестился двуперстием.
– Так-то добро, сотник, – похвалил воевода. – Служи и далее правдой царю и державству нашему.
Глава четвертая
В маленькой, вновь отстроенной, пахнущей сосновыми брёвнами острожной церквушке, заботливо прибранной сенными девками Софьей с Марьюшкой, утыканной по пустым углам пучками пламенного багула и крупными с белыми лепестками-чашечками цветами марьиных кореньев, казалось светлым-светло в ожидании Воскресения Христа-Света.
В полночь Аввакум со крестом, Евангелием и святой иконой вышел из неё и, прикрыв за собой дверь, обошел с казаками вокруг церкви крестным ходом с пением – «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити!»
Остановясь перед затворёнными дверьми, он окадил ладаном всех предстоящих, возгласил:
– Слава Святей, Единосущней и Животворящей, и Неразделимей Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веко-о-ом!..
Хор казаков дружно подхватил:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот дарова-а-ав! Христос воскресе…
Под их пение Аввакум трепетно коснулся крестом двери церковной, и она отворилась, как бы крестом Иисусовым отверзлись людям врата рая небесного. В волнении сердечном прошествовал по устланному травами полу и с амвона огласил заполнившему храм народу Великую ектенью и пропел пасхальный тропарь:
– Христос воскресе!
В ответ радостное, раздольное:
– Воистину воскресе-е!
Во всё время службы один Кривой Василий с цепями на ногах стоял снаружи у открытых дверей, смотрел внутрь, в спины молящихся, и часто-часто окидывал грудь крестным знамением. Робкая надежда на милосердие покинула его; он известился тоской сердечной, что, сколь ни кайся, ни исповедуйся, вход в храм Господен для него заключён до искупления и отпущения смертных грехов свыше, а когда наступит тот «прощёный день», да и наступит ли, никто из грешных человеков знать не может.
Утром после службы народ, надолго лишенный праздников, радостно христосовался друг с другом. Марковна с полным ситом крашенных луковой шелухой чернушкиных яичек, накопленных за дни Великого поста, чтоб хватило каждому казаку в Светлый день по одарку, обходила людей, брала яичко из сита и, по-девичьи разрумянясь, оповещала:
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – улыбаясь, со влагой в глазах, восклицал казак и трижды целовал протопопицу.
Она подносила сито к другому, тот, как чудо чудное, брал из него яичко, бережно перекатывал с ладони на ладонь, отвечал с рыдинкой в голосе: «Воистину воскресе!» и, едва касаясь губами, челомкался с сияющей одарительницей.
Христосуясь с Динеем, Аввакум показал на неё глазами и, открыто любуясь протопопицей, шепнул:
– Яко Магдалина средь цезарей ходит, оповещая о Воскресении Спасителя.
Диней заподдакивал и, ласково глядя на Марковну, вздохнул так, что запотрескивала на крутой груди рубаха:
– Эх, да шшитай, она и о твоём, батюшка, воскрешении оповещат, чтоб не таясь боле заступничал за нас пред Господом.
Казаки осторожно сколупывали с оранжевых яичек скорлупу, прятали по карманам и долго – теша душу и сердце – отщипывали от нечаянной благодати по крошке, уважительно брали губами…
Пасха Пресветлая! Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!
Приспел день и Аввакуму с семьёй ехать на Русь. Заботливый воевода Толбузин загодя поручил казакам насушить и навялить на дорогу мяса, напечь хлебов и нагресть в мешки муки. Всё это снесли в лодку, уложили поудобней, да ещё повелел поставить мачту, обернуть её парусом и хорошенько увязать верёвками. Это проделал сотник Диней с холмогорским помором Гаврилой.
– По реке-то вниз по течению самосплавом спуститесь, а Байкал, даст Бог попутного ветерка, под парусом перебежите, – наставлял Диней Аввакума, – одними гребями долгонько-ть надобе ворочать, сам знаешь, батюшка, – море.
– Гребями токмо парусу подмогать, то и ладненько, – поддержал бывалый помор Гаврила. – Стался б с вами кормщик умелый.
Диней заговорщицки мигнул протопопу и посоветовал помору:
– Вот и сплавляйся с имя, ты по морям-то поднаторел, а воеводу как-нито упросим, отпустит.
– Ежели так, то чо, – кивнул Гаврила, – смогём со святым Николой. Он нам, поморам, завсегда в помогу, сказывают, из наших мест чудотворец, а уж мы ему церкви ставить не скупы.
– То всякому вестно, – серьёзно, но с весёлинкой в глазах подтвердил Диней. – У вас от Холмогор до Колы на версту тридцать три Николы.
– Раз тако дело, стану просить тебя у воеводы, – пообещал Аввакум.
Но сразу идти к воеводе просить себе кормщика Аввакум не стал, да и занят был Илларион Борисович: вдвоём с Еремеем в избе воеводской вершил важное дело – выдавал казакам задолженное Пашковым царское жалованье. Направился в амбар к новому приказчику, лицу доверенному, просить замолвить за себя слово. Тот замялся, видно было – не хотел отказывать протопопу, но остерегался лезть к воеводе с досужей просьбой.
– Не отдаст, чаю, помора, – почёсывая бровь, озадачился приказчик, – но подступлю с одного и другого боку, хоть малозначно сие: людей в остроге раз-два и обчёлся, ну
