вы деревню знаете? “Нет, деревни мы не знаем, но у нас Сергуня (Сергуня – это студент, очень талантливый студент, как я потом узнал, Бехтерев) каждый год ездил к бабушке в деревню”. А все остальные? Тут меня начинает, понимаете ли, немножко заводить и заводить… А почему вы вообще остановили свой выбор на “Братьях”, на моих произведениях, это же довольно серьёзно? “Вот нам как раз ваши произведения и понравились серьёзностью”. Мне это было лестно, но я сразу же одумался и начал кричать на них, я чуть ли не затопал ногами, потому что – ну что это такое, понимаете ли? Какие-то желторотые соплюхи и хотят играть войну, хотят играть трагедию русской бабы. Да вы что, с ума сошли?!»
«Реакция Абрамова на это прошение студентов была справедливая, но довольно жёсткая, – скажет в беседе со мной Скляр. – А как ещё он мог отреагировать на такое предложение? Вот эти городские мальчишки и девчонки будут играть про конец войны, про трагедию русской деревни? Это чушь какая-то!»
Но отказ Абрамова в разрешении ставить студенческих «Братьев и сестёр» не сбил студентов с толку, не заставил опустить руки. И может быть, это стало ещё одним испытанием на прочность всех этих студенческих «братьев и сестёр», которыми, в сущности, они и стали друг для друга за время учёбы. И может быть, только благодаря именно этому духовному и творческому сближению, острому пониманию самих себя в контексте общего дела они и сумели продержать спектакль в одном-единственном составе, сыграв своих пекашинцев сотни раз за весь его тридцатилетний период существования на сцене Ленинградского МДТ. Они, впервые примерившие образы абрамовских «Братьев и сестёр» ещё на пороге актёрской профессии, день ото дня мужали вместе со своими пекашинцами, росли внутренне, с каждым годом по-своему постигали нелёгкую актёрскую стезю, обзаводились семьями, растили своих детей, завоёвывали зрительские симпатии, сами становясь мастерами сцены и режиссуры. И со студенческой скамьи, как великий ориентир в жизни, в их душах и сердцах навсегда поселилось великое абрамовское слово, давшее зелёный свет не только в профессии, но и в постижении смысла бытия и ещё того, что есть больше, чем дружба, то, чему ещё человек не придумал названия. И их большие портреты на стене коридора квартиры на Мичуринской встречали всех, кто переступал порог абрамовской квартиры. И это было ещё одним знаком единения их с Фёдором Абрамовым. Пусть и образно, но рядом!
А тогда, в 1977 году, что мешало Додину да и самим студентам взять и поменять прозу «несговорчивого» Абрамова на какого-нибудь другого автора, что не был бы так принципиален? Да ничего не мешало! Вот только для них Фёдор Абрамов был уже вне конкуренции. Зацепил и словом, и делом, да так, что обратного пути уже не было.
Летом того же года Лев Додин предпринимает весьма отчаянный шаг – поездку студентов на абрамовскую родину. И отчаянный не только потому, что в точности никто не знал, где оно, Пекашино, и не потому, что не было денег, а ещё оттого, что Фёдор Абрамов запретил им ехать. В Архангельске на встрече со зрителями перед спектаклем «Братья и сёстры» в декабре 2007 года Додин скажет: «А мы ещё очень не хотели ехать в деревню, где живёт Абрамов, поскольку он нам запретил приезжать»{41}.
Но решение о поездке на родину Фёдора Абрамова было принято, и вопрос с деньгами разрешился оригинальным способом – её совместили с театральной командировкой по комсомольской путёвке в Республику Коми. Предполагались спектакли в Печоре, Усинске и Ухте. В запросе на путёвку не было ни слова, ни намёка на реальные планы студентов.
К тому же Лев Додин поступил так, что часть студентов, которых освободили от двадцатидневного «путешествия» по Коми, уже загодя была откомандирована в Верколу, о существовании которой вся группа узнала едва ли не перед самой отправкой тех, кто должен был готовить пинежский лагерь. А все оставшиеся спустя время, подзаработав денег во время «гастролей», возвратились в Архангельск и, пересев уже на другие рельсы, отправились в Карпогоры, а оттуда в Верколу.
«Река и бескрайние леса, монастырь за Пинегой, – вспоминает о том самом первом ещё студенческом приезде в Верколу Наталья Акимова. – От стоявшей тогда суши река сильно обмельчала, и мальчишки, те, что уже были там, и те, что приехали с нами, перенесли нас и весь наш скарб на себе.
На жительство нас определили в одно из зданий полуразрушенного монастыря, где была школа для умственно отсталых. У воспитанников школы были каникулы, и нас разместили в их апартаментах. Электричества нет, кухни нет. Еду варили на улице. В местном сельпо покупали хлеб и какую-то залежалую солёную рыбу. Были у нас ещё и консервы. Каждый день назначались дежурные по кухне, которых мы в шутку звали “кухонные баба и мужик”, причём “кухонной бабой” мог быть и кто-то из мальчишек. Варили уху, супы. Впрочем, тогда о бытовом благополучии никто из нас вовсе и не думал. Мы приехали в Верколу с определённой целью, и все знали, что на том берегу, что был напротив нас, живёт Фёдор Абрамов, а о том, что в монастыре живут студенты из Ленинграда, ему же наверняка сообщило “деревенское радио”.
Студенты ЛГИТМиКа Николай Ежов (сидит слева), Сергей Власов (третий слева), Андрей Краско, Игорь Скляр, Галина Щепетнова. Артемиево-Веркольский монастырь. 1977 г. Фото В. Л. Захарьева
Артемиево-Веркольский монастырь. Храм Артемия Веркольского и Успенский собор. Современный вид. Фото Н. Б. Никифоровой
Впрочем, мы и не скрывали повода своего приезда, но хотелось предстать перед Абрамовым как-то по-особому, оттого и не спешили со встречей, да и он сам на контакт с нами не шёл. В общем, и нам, и, наверное, ему эта пауза в общении была просто необходима.
Вообще наша жизнь была там довольно бурная. У нас даже был свой флаг зелёного цвета с белым пегасом, на котором изящно красовалось знаменитое мейерхольдовское высказывание: “Театр – скит, актёр – раскольник”.
Всё время пребывания на Пинеге вместе с нами был и святой образ Вознесения Христова. Нашли мы эту икону при весьма занятных обстоятельствах. Обследуя один из приделов главного монастырского собора – Успенского, мы наткнулись на два баскетбольных щита, а когда развернули их тыльную сторону, увидели, что это есть две половинки одной староверческой иконы – Вознесение Христа, когда-то разрубленной пополам. Мы аккуратно вынули металлические кольца, соединили половинки и поставили её там, где проходили наши каждодневные сборы и репетиции, – в трапезной. Эта икона была свидетелем не только наших творческих исканий,
