Да, у инакомыслящих в тоталитарных странах ни атомной бомбы, ни танков, ни пистолетов (добавим сюда: чаще всего - ни организации, ни соответствующей задачам численности, ни опоры в массах) - "ничего нет". Только готовность погибнуть, но не изменить себе. Но у демократий Запада есть все, кроме решимости не отступать перед направленной (где бы она ни разворачивалась) на их уничтожение экспансией. Можно ли смешивать два столь различных феномена, как сопротивление одиночек или маленьких групп государственному тоталитарному деспотизму внутри своей страны и сопротивление государств агрессорам?
"Ни политические комбинации, ни военные не спасут вас..." А что же спасет?! Что должно вытекать из твердости, прозорливости и силы духа (все это - лишь предпосылки действия, а не действия), если не реальные и действенные политические и военные комбинации? "Лидеры Востока" должны почувствовать в лидерах и народах Запада не готовность пассивно "идти на смерть" (угандийцы готовно стояли в очереди к череподробильному молоту во времена Иди Амина), а готовность драться не на жизнь, а на смерть на рубежах нетоталитарного мира.
"Каждый раз, когда вы выступали решительно - в Берлине, в Корее, вокруг Кубы, - каждый раз советское руководство отступало." Несомненно. "Выступали решительно", однако с военной угрозой, с определенной военно-политической комбинацией, с готовностью драться. И Солженицын не приводит других примеров: невозможен пример чисто духовного, не подкрепленного готовностью сопротивляться физически государственного противостояния агрессии. Не исключено, что писатель не может позволить себе декларативной однозначности в этом вопросе, чтобы не прослыть подстрекателем. Но это вносит существенный элемент неопределенности в его позицию.
"Борьба происходит не между вами и ими, но внутри вас самих". Эта фраза соответствует действительности лишь постольку, поскольку борьба носит преимущественно односторонний характер: тоталитаризм наступает физически и (может быть, это - главное) идеологически, а демократия почти что не защищается ни в одной из этих двух плоскостей. Внутри разноречивого демократического общественного сознания борются две тенденции: сопротивляться (а, возможно, даже и наступать) или не сопротивляться тоталитаризму в обеих плоскостях: физической и пропагандистской. Но волей-неволей в разных аспектах своего существования демократия уже втянута в эту борьбу. И Солженицыну это ясно. Кому он желает победы - самоочевидно. Несколько раньше интервьюер говорит:
"Демократии действительно огромные рыхлые объекты. Но иногда они просыпаются, и те, кто недооценили степень их решимости, платят за это своей головой. В конце концов, они взяли верх над Гитлером" (II, стр. 248).
И Солженицын отвечает:
"Хотелось бы верить, что вы правы. Но когда я смотрю на Запад, меня начинает преследовать ощущение, что все это я уже когда-то видел. Мы прошли черезо все, что вы переживаете сейчас. В России конца прошлого века были, как вы помните, террористы. И интеллигенция встрепенулась, бросилась спасать их, когда их вылавливала полиция. Так началось. Эта начальная слабость и обошлась нам во много миллионов жертв. Вы признаете, что сегодняшнее у нас жестоко, но о своей свободе вам кажется, что она завоевана раз навсегда, и поэтому вы позволяете себе ею пренебрегать" (II, стр. 248),
Первая фраза этого ответа ("Хотелось бы верить, что вы правы"), равно как и последняя (о западном пренебрежении своей свободой), очередной раз демонстрирует антитезу широко распространившейся точке зрения, что Солженицын - противник общественной и личной свободы. Он проповедник ее нравственного самоочищения, духовного возвышения и обороноспособности. Чуть выше сказано:
"Истинная свобода - это как бы лестница Иакова. Она позволяет своим слугам взойти выше нее" (II, стр. 248).
Пример из российской истории свидетельствует о необходимости, по Солженицыну, силовых (в данном случае - репрессивных) приемов борьбы против насильников. В отношении к террористам (в отличие от русских террористов конца прошлого - начала этого веков, ныне создавших мировой интернационал террора) "начальная слабость" (добавлю от себя: в том числе и в остро болезненном вопросе спасения заложников) подводит нас к страшной грани необратимости террористического наступления на демократию.
Ж. Сюфер спрашивает:
"Не считаете ли Вы, что русский человек вытеснен советским человеком?" (II, стр. 249).
И Солженицын, не принимающий версии безнадежного духовного вырождения своего народа, отвечает:
"Вы не знаете и мир не знает, что такое было сопротивление русского и украинского народов(. Я буду об этом писать: армии крестьян шли с вилами на пулеметы. Горы убитых. И это повсюду. Нас раздавили, размозжили, но на Западе весьма слабое представление об этом. Правда, русский народ как ковыль - он гнется под ураганом, но крепко врос корнями в землю. И - мы еще живы((. Моральный упадок у нас отрицать нельзя. Но и духовное сопротивление народа еще хранит надежду. Многое зависит от вас: от этого маленького кусочка Западной Европы, который боится, что ему не хватит нефти, от этой огромной Америки, которая не перестает думать о себе. Коммунизм - это не русское, но мировое явление. Он засел в России, он использовал Россию. Он может так же вселиться завтра к вам и использовать вас. И человеческий род отступит дальше" (II, стр. 249).
После этого страшного прогноза невозможно не воскликнуть вместе с интервьюером: "Что же делать?" (II, стр. 49).
Не нам решать за Солженицына, что ему следует говорить и о чем молчать. Но не исключаю, что именно в этой точке беседы можно было однозначно ответить: не отступать ни на одном из существующих сегодня рубежей некоммунистического мира; помогать всеми силами тем, кто ведет борьбу против наступления тоталитаризма в зонах его господства и военной экспансии; нигде ни на миг не отказываться от борьбы идей, от информационного поединка с бессонной и мощной коммунистической пропагандой и дезинформацией. Все это и следует из подтекста ответов Солженицына Ж. Сюферу и многих других выступлений. Но текст звучит так:
"Таинственным образом все зависит от личной решимости каждого из нас. Никогда еще будущность планеты настолько не зависела от человека. Думаю, что первое правило для всех, это - не принимать лжи; как у нас, на Востоке, так и у вас, на Западе. Говорить правду - это значит возрождать свободу. Не считаясь ни с давлением, ни с интересами, ни с модами. А если кто пожимает плечами, повторять ее еще раз. Те, кто пожимают плечами, услышав рассказы о трагедии такого объема, как в СССР, сознательно или несознательно соучаствуют палачам. Вы вовлечены в жесточайшую борьбу, а ведете себя, будто вопрос идет о партии пинг-понга. Вы можете устоять, если ваша решимость будет несомненная, явная. Иначе - станет слишком поздно" (II, стр. 249).
Беседа на этом кончается, но так и кажется, что на устах интервьюера замирает вопрос: несомненная решимость - на что?
Западных интервьюеров Солженицына так же, как и многих эмигрантов, высланных или вырвавшихся из СССР, занимал после изгнания писателя вопрос, предложенный ему М. Чарлтоном в Лондоне 22 февраля 1976 года в телеинтервью компании ВВС (II, стр. 250-264). В интерпретации Чарлтона этот вопрос звучит так:
"Когда г-н Брежнев и Политбюро Советского Союза решили выслать Вас за границу вместо того, чтобы снова отправить в концлагерь, они вероятно считали, что Вы принесете меньше вреда советскому государству, находясь за пределами СССР, чем в самой стране? Считаете ли Вы, что время покажет оправданность их суждения?" (II, стр. 250).
Солженицын прежде всего отказывает Брежневу и политбюро ЦК КПСС в свободе выбора, в том, как с ним поступить:
"В Вашей постановке вопроса содержится некоторая неправильность: ставя так вопрос, мы предполагаем, что политбюро - всемогуще и независимо в своих решениях, что оно могло так решить, а могло решить иначе. Надо сказать, что в момент моей высылки создалась совсем необычная обстановка (я об этом писал уже). Осенью 73-го года поддержка западного общественного мнения Сахарову и мне в нашем, как я его назвал, "встречном бою" была до такой степени сильна, до такой степени тверда, как Запад уже давно не проявлял такой твердости и такой настойчивости, - и советское политбюро просто испугалось. Оно не имело полной свободы выбора - держать меня в тюрьме или выслать, они просто испугались этого гнева, этой бури возмущения на Западе, и вынуждены были уступить. Поэтому я думаю, что сейчас, если они и раскаиваются - а скорей всего раскаиваются - то все же помнят, что у них и выбора особенно не было. Это тот редкий момент, когда Запад проявил небывалую твердость и заставил их отступить" (II, стр. 250).
Итак, неожиданная, с 1920-х гг. не применявшаяся, сравнительно гуманная мера политбюро (высылка инакомыслящего за границу) целиком относится Солженицыным на счет Запада.
