Берсеркит уже начал действовать. Очки стали не нужны. Взгляд проникал сквозь пелену, различая силуэты дозорных. Обострившийся слух отчётливо разбирал голоса, даже шёпот. Ноздри профессора раздувались, атакованные сотней самых разнообразных запахов.
Пригнувшись, Самсон упругой волчьей побежкой помчался к смутно прорисовывавшемуся впереди холму. Шагах в двадцати перед оцеплением упал на четвереньки, затем вовсе лёг на живот. Движения его были скоры и уверенны. Шуму он производил не больше, чем струящаяся по земле змея.
Расстояние между часовыми из-за тумана было сокращено до «пяти багинетов», то есть до дистанции в пять ружей с примкнутым штыком. Конноегеря несли службу исправно, пристально вглядываясь в мглу. И всё же двое часовых, меж которыми проползла распластанная фигура, ничего не заметили. Рискованный манёвр был осуществлён проворно и беззвучно.
На склоне Фондорин взял вправо. Он заранее присмотрел удобную позицию – расщеплённый ядром тополь, на который и взобрался с ловкостью лесной рыси. Удобным этот возвышенный пункт был не в смысле комфорта (вот уж нет), а по своей близости к занимавшей профессора палатке.
Вернее сказать, то был полотняный навес на шестах, с трёх сторон прикрытый пологом, а с одной – как раз выходившей к тополю – совершенно открытый. Такое устройство, очевидно, объяснялось необходимостью постоянного проветривания. В палатке находилась походная кухня, или вернее род буфета. Собственно кухня не могла располагаться в такой близи от императорской квартиры. Днём профессор видел в подзорную трубу, как человек в белом колпаке дважды приносил в палатку металлические судки. Их принимал камер-лакей и расставлял на поднос. Когда требовалось, Констан носил еду в шатёр, разогревая её на походной горелке. Здесь же слуга варил кофе. Перед входом прохаживался богатырского роста гвардеец с ружьём на плече.
Про то, что великий полководец перед сражением всегда просыпается до рассвета и с неизменным аппетитом завтракает, знала вся Европа. На этой привычке пациента был теперь выстроен весь план Самсона Даниловича, уточнявшийся и изменявшийся вплоть до самого последнего часа.
Всем был хорош превосходный берсеркит кроме одного. Усидеть на месте, да таком неудобном, настоящее мучение, если кровь алчными толчками пульсирует в жилах, а тело переполнено жаждой действия. И время, будь оно неладно, волоклось гораздо медленнее обычного. Фондорин весь извертелся на суку, обхватывая шершавый ствол левой рукой и сжимая оптическую трубку в правой.
Хорошо, макушка холма находилась над верхней границей тумана, а в палатке горела масляная лампа. Внутренность буфета отлично просматривалась в кружок окуляра.
В половине четвёртого показался заспанный Констан. Он подкрутил фитиль лампы, начал протирать серебряный поднос, а тут явился и повар.
С расстояния в сорок шагов, да ещё в трубу Фондорин разглядел, что каждый из судков закупорен печатью. Лакей внимательно осмотрел пломбы, снял их. Приподнял крышки, понюхал.
– Котлетки вряд ли, – сказал он, отодвигая кастрюльки одну за другой. – Фрикасе точно не будет. А вот чашку бульона обязательно выпьет. И суфле на всякий случай разогрею.
Чуткое ухо профессора улавливало каждое слово отчётливо, будто подзорная труба приближала не только предметы, но и звуки.
– За пятнадцать минут до того, как подавать, поставьте бульон на медленный огонь, – наставлял Констана повар. – Я добавил для запаха щепотку сушёного тимьяна. Надеюсь, ему понравится. А для суфле включите горелку посильнее, но не более чем на три минуты, иначе вкус пропадёт.
– Не учите учёного, дружище, – важно отвечал валет и жестом отослал кухонного служителя.
По тому, как неспешно Констан раскладывал столовое серебро, как он потягивался и зевал, Самсон понял, что время ещё есть. Но всё равно заволновался. Для успеха предприятия было необходимо, чтобы слуга хотя бы ненадолго удалился. Должен же он присутствовать при утреннем туалете императора. Или Наполеону одеться-умыться подаёт кто-то другой? Но Демулен говорил, что полководцу прислуживают всего двое: мамелюк Рустам и камер-лакей.
Ошибался ли полковой врач, иль говорил правду, Фондорин так и не узнал. На счастье, Констан отлучился из палатки ещё до пробуждения своего господина.
Подозвав часового, лакей сказал:
– Я должен выйти, Жанно. Зов природы.
Сивоусый гвардеец шутливо отсалютовал ружьём. Когда Констан удалился, часовой принялся размеренной поступью прохаживаться вокруг палатки – наверное, так предписывала инструкция.
Фондорин решил, что иной оказии может не представиться.
Он проворно спустился с дерева и вскоре уже лежал в траве неподалёку от палатки. Дал часовому пройти мимо, проскользнул внутрь, спрятался за полог. Мимо опять протопали сапоги. Профессор шагнул к кастрюльке, в которой хранился бульон. Поднял крышку, плеснул жидкость из своей золотистой фляжки. Закрыл. Снова спрятался.
Всё это не заняло и пяти секунд – до того точны и стремительны были движения заряженного берсеркитом тела.
Гвардеец Жанно на миг остановился у входа, потянув носом воздух. Вероятно, почуял запах бульона.
Самсон стоял, отделённый от дозорного лишь тонкой завесой из полотна, и старался не дышать.
Но лейб-жандарм сглотнул слюну и прошествовал дальше.
Легчайший шорох – и Фондорин снова оказался в траве.
Дальнейшее было просто: сбежать с холма, просочиться между конноегерями, раствориться в тумане.
Дело, почти невероятное по сложности, было исполнено на славу. Больше от Самсона Фондорина ничего не зависело.
Самое разумное теперь было бы, пользуясь ночным покровом и ещё не исчерпавшимся действием препарата, перебраться в расположение русских войск, а Бонапарта предоставить его судьбе. Но ни один истинно ответственный учёный ни за что не покинет места испытаний, пока не убедится в успехе либо неудаче произведённого опыта. Посему профессор повернул не в чернеющее слева ничейное поле, а направо, где в сером мраке светились огни недальних костров.
В золотистой фляжке, содержимое которой перелилось в августейший бульон, был отнюдь не яд, как вообразил бы всякий, кто по воле случая стал бы свидетелем сцены в буфетной палатке.
Таинственный декокт, который покорителю Европы предстояло отведать на завтрак, являл собою отвар чернобыльника, белены и сулемы, смешанный с настоем из красных дождевых червей. Это неаппетитное, но почти лишённое вкуса и запаха зелье издавна применялось на Руси для облегчения корч бесноватых и кликуш. По своему обычаю, профессор обогатил старинный рецепт некоторыми добавками, многократно усилившими требуемый эффект.
Человек, испивший сего препарата, по внешней видимости оставался совершенно здоров и разумен, но вся его умственная и волевая деятельность отуплялась почти до полного замирания. Мысли начинали ворочаться в голове еле-еле. Пропадала всякая охота к поступкам. Будучи оглушён этим дурманом, бесноватый сразу успокаивался, терял счёт времени и мог с глубоким интересом целый час разглядывать, как по небу плывут облака или по земле ползёт гусеница. Здоровый же впадал в уныние и отрешённость, раздражаясь на всякого, кто попытается вывести его из этого состояния.
Расчёт профессора Фондорина был безупречен. Армия, обученная слепо повиноваться чудесным способностям одного человека, крайне уязвима. Если бы император скончался, либо лишился чувств, его маршалы, конечно, взяли бы управление сражением на себя, и тогда исход баталии оставался бы сомнителен. Но с Бонапартом по внешней видимости всё будет в порядке. Что странного, если Великий Человек погрузился в длительные раздумья? Даже в самый разгар схватки никто не посмеет подгонять грозного повелителя, требовать от него незамедлительных решений. Все приближённые привыкли полагаться на чутьё и волю непобедимого полководца. Им будет невдомёк, что гений войны никак не может собрать воедино обрывки разрозненных, непослушных мыслей. А битва ждать не станет, в ней всё решают мгновения!
Предприятие, успех которого осторожный Самсон Данилович определял в скромные тридцать восемь с половиной процентов, можно было почитать удавшимся.
Уж камер-лакею ли не знать привычек своего хозяина? Констан выразил уверенность, что император обязательно выпьет бульону.
Bon appétit, sire![141]
VII.
Император Всех Французов ночь провёл плохо, его мучили почечные колики, но проснулся бодрым, в прекрасном настроении. Он всегда говорил, что лучшее лекарство от болезней – душ из ядер и картечи. Близость сражения пьянила его и заряжала бодростью.
Открыв глаза, он вспомнил, какой сегодня день, улыбнулся и крикнул: «Рустам, умываться!»
Было ещё темно, четыре часа, но в ставке никто не спал. И свитские, и штабные хорошо изучили привычки монарха.
