Как отвратительно это прозвучало в его устах, но меня не задело. Я пустила стрелу в приоткрытую им брешь:
— Мы-то с вами чем лучше?
— Бог свидетель, тут и сравнивать нельзя! Я ваш кузен в четвертом колене! Не то же самое, что дядя и племянница. Вам неведомо чувство стыда!
— Что да, то да.
— Я глаза на людей поднять не могу.
— А кому что известно? — Я наступала на Людовика, и ему пришлось попятиться на шаг. — Разве вы обвините меня в этом на людях? Или призовете меня к ответу в суде? Как вы поступите, Людовик? Прогоните бичами по церковному двору в качестве епитимьи? Клянусь Пресвятой Девой, вы еще глупее, нежели я думала раньше. К тому же я не подтвержу ваших обвинений. Я стану все отрицать. Я не позволю вам вывалять мое имя в сточной канаве, лишь бы потешить вашу уязвленную гордость.
— Наказание для королевы, изменившей своему государю, — смерть, — лихорадочно проговорил Людовик.
— А вот на это вы не отважитесь. Война вспыхнет в ваших владениях прежде, чем голова моя падет на камни, а кровь брызнет на ноги такого лицемера, как вы, — презрительно бросила я. — Против вас поднимутся и Аквитания, и Пуату.
— Вы заслуживаете любого наказания, какое я вам назначу.
— Тогда дайте мне развод, Людовик. Разве это недостаточное наказание?
— Я этого не сделаю! Я жалею, что вообще дошло до этого. — Он закрыл лицо руками, как никогда похожий на искусанную блохами побитую собаку. — И не помышляйте о том, чтобы подбросить этого ребенка мне. Такого я не потерплю. Галеран говорит, что бастарду лучше умереть. Он полагает…
Значит, Людовик рассказал обо всем Тьерри Галерану, ненависть которого ко мне пылала неугасимо, как факел в ночной тьме.
— Избавьте меня от пересказов того, что говорит и о чем думает Галеран.
Теперь я стояла лицом к лицу с Людовиком, глядя ему прямо в глаза, и он отступил еще на шаг. Я вполне представляла себе зловещие слова, готовые сорваться с уст Людовика, угадывала их по тому, как напряглась его шея, как задергался кадык. «Убить его. Прикончить при рождении. Отравить. И похоронить в безымянной могиле. Вместе с его матерью!» Все, что угодно; лишь бы не навлечь позор на короля Франции из-за поступков его жены.
Кажется, Людовик опасался, что я снова ударю его, как когда-то уже было. Я подняла руки, сжала кулаки. Нет, я не ударю его. Ведь это не помешает ему прислушиваться к злобным измышлениям Галерана.
— Ступайте прочь!
Голос мой эхом отразился от чисто и выбеленных и расписанных стен.
Людовик быстро вышел, кипя от злости, а я осталась наедине со своими думами. С каждым днем цепи, лишившие меня свободы, становились все тяжелее. Я носила под сердцем незаконное дитя, а Людовик был непреклонен.
В Иерусалиме я провела целый год. Самый длинный в моей жизни, год одиночества, горечи и утрат. Людовик желал бы, чтобы этот год я провела в унижении и покаянии, да я этого не желала. Сожалела — да, но не каялась. Все те месяцы в Иерусалиме, пока ребенок рос в моем чреве, я много отдыхала и много ела. Красота вернулась ко мне, кости обросли плотью, усохшей после событий у горы Кадм. На теплом солнышке волосы мои и кожа ярко сияли.
Мне надлежало ощущать одиночество. Моим дамам запретили входить ко мне (несомненно, Людовик больше всего боялся пересудов), поэтому служили мне молчаливые девушки из прислуги королевы Мелисанды, входившие и выходившие бесшумно. В этом женском мире, почти в серале, я до известной степени чувствовала себя вполне уютно, хотя и не появлялась в обществе и не играла ни малейшей роли в событиях, последовавших за нашим прибытием сюда.
Странное то было время, будто я выпала из жизни или впала в зимнюю спячку, как некоторые звери. Меня как королеву никуда не звали, но я не могла и претендовать на это в сложившихся обстоятельствах. Находилась ли я рядом с Людовиком при его торжественном въезде в Иерусалим через Яффские ворота? Нет, меня торопливо отвезли подальше. Видела ли я, как он возлагает Орифламму Франции на алтарь церкви Гроба Господня и получает отпущение грехов, о котором столько мечтал? Не видела. И не слышала тех кликов радости, которыми народ приветствовал Людовика — героя-завоевателя.
А если бы слышала, то зашлась бы в горьком хохоте. Без меня прошел и Великий Совет крестоносцев в Акре, где присутствовали все государи и вся знать.
Все шло так, словно меня и не существовало.
— Мое отсутствие замечают? — спросила я у Агнессы, скорее из любопытства, а не потому, что огорчалась своим заточением.
— Сплетничают!
Ну что же, это понятно. Какие богатые возможности для фантазии у моих врагов из-за того, что я не появляюсь на людях.
— Вас не жалуют, — добавила Агнесса.
— Из-за того, что было у горы Кадм? — уточнила я.
— Да.
И этого, конечно, следовало ожидать.
— И из-за князя Раймунда? — этого я спрашивать не хотела, но…
— И это тоже. Вы же не думаете, что все могло остаться в тайне, госпожа моя.
— А о ребенке?..
Она отрицательно покачала головой, и я с облегчением вздохнула.
— Кое-кто утверждает, что вы пытались зарезать Галерана кинжалом, — произнесла Агнесса с хитрой усмешкой.
— Это неправда. К сожалению, — улыбнулась я ей в ответ.
В те грустные месяцы у меня не много было поводов улыбаться, ибо крестовый поход, начавшийся с таким блеском, завершался на наших глазах полной катастрофой. Если бы я думала в первую очередь о военной славе Франции и Аквитании, меня постиг бы тяжелый удар. Как могла я запятнать славную память отца и деда столь позорными поражениями? Деньги и все припасы уже почти иссякли, боевой дух иссяк совсем, а Людовик не умел командовать воинами. Вследствие всего этого наше замечательное войско, как всегда бывает с воинами, если они недовольны и сидят без гроша, предалось грабежам, распутству и всевозможным иным порокам.
Какой стыд для всех нас! Слишком больно было даже думать об этом.
Почему же я не уехала? Почему не настаивала на своей свободе, как в Антиохии, когда я была храброй и уверенной в себе? Отчего не уплыла в Аквитанию на нанятом корабле, как было задумано? Я была не в силах это сделать. Уединение, в котором я оказалась, проистекало не только из воли Людовика, но и из моего желания. Моя решительность таяла по мере того, как увеличивался мой живот.
А что Раймунд? Я не написала ему, не послала гонца, хотя могла бы исхитриться и переправить весточку. Я ничего не сообщила ему о ребенке. Не могла себя заставить, да и смысла в этом не видела. Но я стану любить его сына или дочь, потому что в ребенке течет его кровь и моя. Аквитанская кровь, густая и благородная — такая, что можно ею гордиться.
