— Говорите до конца! — воскликнула я, когда Рожер прервал свое прямодушное повествование.
— Они отрезали князю голову и правую руку.
Ах! Я не могла вымолвить ни слова. Но король Сицилийский еще не закончил. Как жутко все это звучало.
— Князя обезглавили. Голову оправили в серебро и отправили халифу Багдадскому, — поспешно рассказывал король. — Мне доложили, что там она выставлена над городскими воротами. Там все ликуют: погиб самый грозный противник Аллаха. Он пользовался у врагов большим уважением, пусть они и убили его.
Итак, худшее я услышала.
— Благодарю вас, — сумела я выдавить.
И набросила на голову покрывало. Натянула его на лицо, чтобы король не увидел, как восприняла я принесенные им вести.
— Пресвятая Дева! Ну почему он должен был погибнуть?
— Героям свойственно погибать в расцвете сил, Ваше величество. И мы должны радоваться его величию не менее, нежели скорбеть о его гибели.
— Но я не могу радоваться.
Сочувствуя мне, король Рожер удалился.
А я предалась скорби. Я не плакала по храброму и неразумному воителю, ибо сам он не этого хотел бы от меня. Если по нему надо лить слезы, то это, вероятно, сделает Констанция. Она имела право. Я же вместо того, чтобы лить слезы, возложила вину за гибель Раймунда на того, кто заслуживал, по моему мнению: Раймунду стоил жизни бессердечный отказ Людовика в помощи. А то, что Людовик похитил меня, не позволило мне предоставить к услугам Раймунда аквитанские отряды.
А быть может, и я могла бы повернуть дело по-другому, если бы настояла на возвращении из Иерусалима в Антиохию.
А теперь Раймунда нет.
От этого утрата его дочери становилась совсем уж невыносимо трагичной. У меня ничего не осталось от Раймунда, кроме ярких воспоминаний о десяти волшебных днях, проведенных в золотом оазисе, в который он превратил Антиохию.
— Надеюсь, вас мучит совесть! — обвинила я Людовика, которого не могла выносить.
Он не стал отвечать мне. И больше мы к этому не возвращались.
Печали совсем сокрушили меня.
Куда подевалась гордая, уверенная в себе герцогиня Аквитанская? Здесь, в Потенце, ее уж точно не было. Женщина, сидевшая в отведенных ей чужих покоях, согнулась под тяжким грузом вины, утрат и горестей. В душе — одна пустота, и ничего больше. Я была не в силах, кажется, ни есть, ни спать, ни даже мыслить. До тех пор, пока Агнесса не села на корточки подле меня, не взяла в свои руки мои пальцы, безвольно лежавшие на коленях, и не сжала их крепко.
— Госпожа. Взгляните на меня. Послушайте, что я скажу.
Я взглянула в ее встревоженное лицо, удивилась повелительным ноткам в ее голосе, но в целом осталась довольно безучастной. А Агнесса, милая Агнесса, обняла меня и стала баюкать, будто мять, которой я никогда не знала.
— Хорошо бы вам поплакать, — ласково проговорила она.
— Не могу.
И мы просто сидели молча; потом я попыталась высвободиться, и Агнесса заставила меня повернуться и посмотреть ей в глаза.
— Нехорошо это все, госпожа. Вам надо быть сильной. Если вы не… вы так и собираетесь вечно жить в подчинении у Людовика? Вы позволите Галерану торжествовать?
— Людовик не даст мне свободу.
— Да, он не даст. — Я даже заморгала от такой прямоты. — Он слаб характером и упрям, того и другого в нем поровну, а узду крепко держит в своих руках Галеран. И когда вы возвратитесь в Париж, ничего не изменится — власть вернется к аббату Сюжеру. Да, король не отпустит вас со всеми вашими землями. — Она еще крепче сжала мои руки. — Если только вы сами ничего с этим не поделаете.
— А что я могу сделать?
Агнесса отпустила меня и отступила на шаг с тихим смешком, не подобающим простой камеристке.
— Да вы стали слабее мышки! Где та женщина, которая явилась в Париж и перевернула дворец вверх дном? Где та женщина, которая льстила, уговаривала и запугивала мужа, пока не добилась своего — отправилась с ним вместе в крестовый поход? Которая в военном совете потребовала расторжения брака? Она что, умерла и не воскреснет?
— Наверное, так и есть, — печально ответила я.
— Значит, пусть перешептываются, сплетничают, рвут в клочья вашу репутацию? И вы это допустите? Позволите пучине страданий поглотить вас? Я думала о вас лучше, госпожа. У королевы Аделаиды и то духу было побольше! Мало того, если вы будете и дальше так киснуть, то потеряете всю свою красоту.
Что ж, это проняло меня своей банальностью. Я вскинула голову:
— И что?
Агнесса опустилась на колени у моего кресла.
— Послушайте, госпожа. Людовик снова поступает по указке Галерана.
— А что, он когда-нибудь делал иначе?
— Тот уговаривает короля быть с вами построже, сделать вам выговор и понудить двинуться дальше в путь. Говорит, что ваша болезнь — просто притворство, а Его величество должен приказать вам продолжать путь в Париж.
— Вот как?
Я ощутила, как во мне стало зарождаться легкое недовольство. Впервые за многие дни во мне хоть что-то зарождалось.
— Мы ведь на Сицилии, госпожа.
— Что с того?
Я сообразила, что разглядываю свое платье, туфли даже с некоторым удивлением. Это я выбрала себе такое платье? Мне не нравились ни его тяжесть, ни мрачный траурный оттенок. И как я допустила, чтобы кончики волос поблекли от долгих тягот пути и моего небрежения? Я потерла их пальцами и скорчила недовольную мину. Как поблекли некогда блестящие волосы! Руки нельзя было назвать нежными, а за ногтями я вообще давно не ухаживала.
— Мы на Сицилии! Отправимся ли мы дальше в Италию, в Рим? — настойчиво спросила Агнесса. — Что посоветовал бы вам сделать князь Раймунд?
Ах… Мои думы отвлеклись от забот о гардеробе и прискорбном внешнем виде. Каким трудным делом казалось побудить мысли шевелиться в голове! Теперь уже, впрочем, не казалось.
Будто бы отворился ставень и через окно проглянул первый луч зари. Я снова начинала работать головой.
— В Рим? Не уверена.
— А вы попросите Его величество. Или просто скажите ему! Скажите, что вам необходимо побывать в Риме. Ради спасения своей души. Он вам не откажет.
Подобно тому, как туман тает без следа под лучами яркого солнца, с моих глаз спала пелена, и я вернулась к давнему замыслу. Посмотрела на Агнессу, улыбнулась ей — впервые улыбнулась за Бог знает сколько дней; у меня даже мышцы лица отвыкли улыбаться.
— Значит, мне следует просить об аудиенции у папы?
— И настаивать на ней!
А я уж и запамятовала. Как это могло случиться? Ведь именно таким было мое намерение, когда я все обдумывала и рассчитывала в долгий период сидения в Иерусалиме. Его святейшество поддержит меня против Людовика, а тому придется прислушаться к папе. Папа Евгений всегда стоял и будет стоять выше аббата Сюжера, и аргументы у него куда весомее. Как же я могла так долго не вспоминать о своих замыслах? Пора было (уже давно пора!) брать дело в свои руки, снова распоряжаться своей жизнью, уйти мыслями от безутешного горя и отчаяния, подобных краю пропасти.
