можно было привести Фаину, или для Фаины, и только для нее одной, куплен коттедж. Но вопрос этот никак не решался, а ночной скрип и ночное молчание дома, одиночество и ежедневный закат – стали невыносимы. И словно из той дурацкой юности досада пришла и с нею злость, что вот она, Фаина, рядом, а не откусишь. Савва стал тяготиться женским обществом и по воскресеньям перестал бриться. Сидит целый день напротив окна, рассеянно слушает местное радио и тянет, тянет джин, ликер, бренди, только не водку – он терпеть ее не может, это доступное забвение горькой жизни.
«На пирсе тихо в час ночной. Тебе известно лишь одной, когда усталая подлодка из глубины идет домой», – поет Юрий Гуляев из глубины полузабытых советских лет.
«Дом – это место, где уют и где от тебя никто ничего не требует. Это крепость, где ты полный хозяин», – думает Гвазава.
Давно уже ночь, давно уже смолкло местное радио, работающее до полуночи, а Гвазава все сидит, глядит из кромешной темноты в кромешную же темноту, его пустота, по закону сообщающихся сосудов, соединяется с пустотой вне его, приближаясь к абсолютной пустоте, он цедит виски и бормочет:
– На пирсе тихо в час ночной… На пирсе тихо в час… На пирсе тихо… На пирсе… На…
На длинном-длинном пирсе, конец которого теряется в ночи, тихо-тихо… Слева – громадная черная туша моря. Шкура его искрится в темноте. Морское чудовище дышит во сне и еле слышно ворочается. Об этом движении скорее догадываешься, чем слышишь его. Как-то бочком выплывает из-за облака луна и заливает пустынный пирс голубовато-белым казенным светом, и на пустынном пирсе, на его блестящей в этом свете глади, под чудом уцелевшей лампочкой, стоит стройная, красивая и такая желанная женщина, с золотыми волосами и в голубом платье, и глаза ее сияют, глаза у нее мерцают, и полны глаза ее крупными, не пролитыми до конца слезами.
– А я усталая подлодка из глубины иду домой, – бормочет Гвазава. – Из глубины иду домой… Иду домой… Домой… Ой…
***
Или ему только кажется, что это происходит с ним? А с кем же еще, господа? Другого-то просто нет. Ни Филолога нет, ни Мурлова. А с кем-то ведь должна происходить вся эта чертовщина?
***
С неба в море сыплются то ли искры, то ли звезды, они неслышно ударяются о шкуру черного зверя, перекатываются по ней и гаснут в ее складках и густой шерсти. Эти же искры падают Фаине в глаза, устремленные к небу, и искры эти острые и ледяные, и смертельным холодом веет от них.
Рухнувшие надежды
Утром Гвазава проснулся поздно и никак не мог сообразить, когда он разделся и как оказался в кровати. Потом вспомнил ледяные искры из сна и поежился, точно они попали ему за шиворот пижамы. И было страшно тоскливо, будто он только что безвозвратно потерял что-то очень важное.
«Да, я тут жить не смогу, – решил он. – И Фаину сюда привести тоже не смогу. Ей нельзя показывать даже этот коттедж, засмеет». Гвазава взял бутылку настоящего французского шампанского, огромную коробку шоколадных конфет и с охапкой роз заявился к Виктории.
– Как коттедж? – спросила прозорливая Вика.
– Коттедж замечательный. Лучшего не бывает. Но, увы, с работой… Хотел бы поменять.
– Две трехкомнатные на одной площадке в «Дворянском гнезде» устроят? Четвертый этаж. Дом пятиэтажный. Косметический ремонт. Архитектора-дизайнера порекомендовать?
– Спасибо, сделаю сам. Жить-то мне, а не архитектору.
– Смотри. Если передумаешь, звони. Прежде, чем составлять смету, прочитай «Сагу о Форсайтах». Первый роман. «Собственник». Если будешь читать внимательно, то обратишь внимание, что смету и сроки строительства надо удваивать. Совет бесплатный. Ну что, поехали?
Квартиры были полногабаритные, очень просторные, хотя и требовали капитального ремонта. Дом был старый, довоенной постройки, с толстенными стенами и колоннами. Место тихое, зеленое, хотя самый центр. Как говорится, центрее не бывает. В этом и близлежащих домах, так называемом «пятачке», или «Дворянском гнезде», гнездились не так давно ответственные партийные, советские и хозяйственные руководители, а сейчас селятся все, кому не лень выкинуть миллион ненужных денег.
В домашней библиотеке Голсуорси не оказалось. Не откладывая в долгий ящик, Савва купил собрание его сочинений и за вечер и ночь прочитал первый роман. Под утро, зевая и потирая глаза, он захлопнул книгу и швырнул ее на стол. Подумать только – сколько суеты из-за нескольких сотен фунтов! Голсуорси несомненно большой талант, но он явно продешевил. Виктория права: смету и сроки надо удваивать. И я прав, самому надо все делать, без этих разных Босиней!
А все-таки где сейчас Фаина?.. (Фаина-то будет не хуже Ирен. Нет, куда ей, Ирен! Она тень, только тень Фаины. Англичанки не стоят и тени наших баб. Воспитание не то!) На Стрельбищенском, наверное. Помнится, ей тогда дали там однокомнатную панельку… (А Сомс дурак. Разве можно было упустить такую женщину?) «А ты? – вдруг спросил его внутренний голос. – Ты сам разве не упустил Фаину?» Нет, еще не все потеряно. Через пару месяцев схожу к ней домой, приглашу на новоселье и там предложу ей руку и сердце. А в придачу – огромную квартиру в центре, которая ей и не снилась. Скажу: бери, они твои, твои – с тех наших юношеских лет. Главное, чтобы пришла. Приде-ет! Куда она денется? На старости лет… Приткнется. Где она лучше-то найдет?
Явно, на Гвазаву подействовал Голсуорси.
Савва посмотрел в зеркало. В какое-то мгновение ему показалось, что на него смотрит из зеркала незнакомый мужчина, с хищным носом, сочными яркими губами и большими, блестящими, чуть навыкате глазами. Такой мужчина должен нравиться женщинам, даже с аристократической присыпкой.
– Придет, – сказал ему Гвазава.
И мужчина повторил:
– Придет.
Две следующие недели Савва был занят исключительно штудированием журналов по интерьеру жилища и составлением проекта и сметы затрат. Он практически не спал, не ел и не брился; то есть спал, когда его сваливала усталость – за столом, на полу, в кресле, а ел исключительно сладкий черный кофе с какими-то сухарями, потерявшими индивидуальность, и абрикосовый португальский ликер. Когда дней через десять затворничества он посмотрел в зеркало, того незнакомого мужчину сменил косматый тип с горящими и опухшими глазами, с бородой седой, как у Вахтанга Кикабидзе. И этот тип охрипшим голосом повторил то же: «Придет!» И в голосе его не было неуверенности.
Наконец проект был составлен, смета подсчитана. Черновой вариант был изображен на миллиметровке, беловой – на ватмане. Отдельно прилагались рабочие эскизы и альбом
