Глава 26 Где какие законы
Однажды к Жениному отцу пришел известный летчик-испытатель. Поговаривали, что он же и первый наш космонавт – до Гагарина... Его аппарат будто бы приземлился – или скорее упал со страшной высоты – в Гималаях. Во всяком случае, два года этот летчик (или космонавт) лежал где-то в Китае в гипсе, склеенный, как разбившаяся фарфоровая кукла, из тысячи с лишним кусочков. И снова стал испытывать самолеты. Официальная же версия была такая, что он разбился в автомобильной катастрофе в Китае – и там же вылечился.
Женин папа познакомился с ним в какой-то ученой компании. И летчику он очень понравился, чему Женя нисколько не удивилась: ее папа имел свойство нравиться людям сразу и насовсем.
Так вот, пришел космонавт не космонавт, но уж точно отважный летчик-испытатель к Александру Осинкину в гости и принес с собой очень и очень хорошего, как определил хозяин уже на другой день, коньяку. Сидели они за столом – так получилось – почти целый день, от двенадцати до семи, благо было воскресенье.
Мама тогда была в командировке. Женя, которая как бы подавала на стол (хотя все, что нужно, – «закусь», называл папа, – было на стол поставлено заранее), хорошо помнила их разговор. Особенно же то, что одна из тем была – Холокост и Гулаг. А почему запомнила – потому что слово Холокост услышала она тогда вообще в первый раз.
– Вы Уголовный кодекс Германии знаете? – спрашивал отец, не уставая подливать гостю. Тот молча отрицательно мотнул головой и аккуратными медленными глотками опорожнил пузатый коньячный бокал.
– Так вот, статья 3-я, параграф 130-й гласит: «Лишением свободы до 5 лет или денежным штрафом наказывается тот, кто совершенное при власти национал-социалистов деяние, определенное в законодательстве в качестве геноцида, в общественном месте или на собрании одобрит, станет отрицать или преуменьшит его тяжесть». А когда там, в Германии, всякие умники – из детей, наверно, бывших нацистов – начали базарить...
Обычно папа таких слов в своей речи не допускал – эта вольность речи говорила как раз о том, что дело за столом подвигается быстро. Это даже Женя поняла: одну пустую бутылку она уже унесла в кухню.
– ...Начали, говорю я, базарить про свободу слова, про демократию и так далее, то конституционный суд Германии – в 1994 году, между прочим...
Гость внимал, подцепляя маленькой вилочкой дольки лимона.
– ...Вынес вердикт: «...Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!
Постановлялось этой высшей инстанцией – у нас, замечу, она тоже высшая! – что в данном случае речь идет об утверждениях, которые, как доказано на основании бесчисленных свидетельств очевидцев и документов, множества судебных процессов и данных судебной науки, являются не-прав-ди-вы-ми. Вот так вот! Это не то что вам или мне, или еще кому-нибудь что-то кажется неправдивым, а другому – наоборот, правдивым. Вон наш интернет почитайте – там у каждого своя правда, иногда такая, что волосы дыбом! Нет – это главный суд так решил! И все!
Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что – «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?
Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.
– ...И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ». Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение – что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, – высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице – пожалуйте в тюрьму!
– Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, – благодушно заметил летчик. – Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы...
– Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг – был, Сталин – преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, – под суд! Я даже жестче бы стал действовать – кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, – тоже под суд!
Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест...»
Женин отец – крепкий сорокалетний мужчина, байдарочник, к алкоголю в общем почти равнодушный, но выпить при случае способный наравне с другими и при этом никогда не пьянеющий, поражен был, присмотревшись наутро к пустым бутылкам, количеством выпитого бывшим летчиком-испытателем.
И ни разу тот не сказал за столом лишнего – со своей, разумеется, точки зрения, – слова: ни про полет, ни про аппарат, ни про Холокост, ни про Гулаг. Ни про что другое. Ушел на своих двоих, нимало не шатаясь. И Женя, высунувшись из окна, видела, как твердыми ногами подошел летчик к ожидавшей его все это время (полдня!) машине неземного серебристо-голубоватого цвета, длиною метров пять-шесть. Открыл переднюю дверцу, сел рядом с невидимым водителем и уехал.
Он, конечно, тогда уже какое-то время назад перестал испытывать самолеты. Но железный организм, выдерживавший немало лет нечеловеческие нагрузки, по-видимому, еще не давал сбоев.
Папа нередко потом вспоминал этот день и говорил:
– А дураки думают, что и они так пить могут! И мрут, как мухи, к сорока годам! Ведь это один из миллионов такой был отобран!
А Женя с того именно дня стала разузнавать, что же это такое – Холокост. (О Гулаге-то она представление имела.)
И постепенно узнала достаточно для того, чтобы слова Степки ложились не на пустое место.
Но вот про Валленберга она почему-то услышала в Эликманаре впервые.
Глава 27 Потьма. Про любовь
Сегодня Олег Сумароков решил вспоминать книги Александра Грина, которые читал в детстве.
Только не всем известные «Алые паруса», не трогательную Ассоль и всю эту прекрасную историю – как совсем юная девушка все ждала своего принца. И как вся деревня, считавшая ее дурочкой, поразилась, когда тот приплыл к ней и правда под алыми парусами, о которых она твердила.
Нет, Олег больше помнил другую книжку Грина – небольшого формата, но толстую: в ней было около 600 страниц. Бежевый, сильно выцветший переплет, а корешок – матерчатый. На нем в столбик по слогам разделенное название «Но-вел-лы». А на самом переплете крупно – «А. Грин». И намного мельче: «Фантастические новеллы». Внизу год издания – «1934». А когда откроешь – на первом чистом листе надпись чернилами – «Александру Сумарокову, почитателю А. С. Грина – с искренним уважением. Н. Грин. Ст. Крым. 10/XII 39».
Книжка была отца, которого Олег почти не запомнил. Мама очень ее берегла. Она объясняла Олегу, что эту книжку вдова писателя, Нина Николаевна Грин, подарила Олегову деду – как раз в тот год, когда родился Олегов отец. Семейная легенда гласила, что молодые родители взяли отпуск в декабре и потащили десятимесячного ребенка в Крым – чтобы уберечь от рахита в слишком длинную сибирскую зиму. Там и познакомились они с вдовой Грина. И она, тронутая тем, что молодой отец хорошо знает и любит Грина, подарила ему книжку со своей надписью.
Ровно через два года двадцатидвухлетний Александр Сумароков погиб под Вязьмой. Книжка осталась сыну. А потом – внуку Олегу.
Два рассказа особенно трогали его в детстве и с острой болью припомнились сейчас. Оба они были про любовь и кончались одними и теми же словами: «Они жили долго и умерли в один день».
Там дело было в том, что любовь в обеих историях возникала в необычных обстоятельствах. В одном случае человек влюбился в девушку, а она была к нему – как и ко всем другим, впрочем – вполне равнодушна. Он взял да и похитил ее – увез на лошади. Лошадь сломала ногу, его настигли. Два брата, отец и дядя девушки жестоко его избили. Потом по обычаю той неведомой страны, которую так красочно описывает Грин, его привязали к позорному столбу, скрутив руки – почему-то Олег очень хорошо запомнил эти жестокие подробности – на другой стороне столба. Он должен был простоять так, без пищи и воды, двадцать четыре часа и затем убираться подобру-поздорову куда угодно. И вот ночь. Он стоит, облизывает разбитые губы, переминается с ноги на ногу. Думает – как же он простоит всю ночь и еще целый день?
В детстве Олег ему очень сочувствовал. Думал: «Да-а-а... Целые сутки простоять у столба связанным!..» Сейчас он вспоминал об этом с совсем другим чувством. «А целую жизнь?.. Вот в этой камере?..»
Но он уже дал себе слово не сосредоточиваться на этой мысли – потому что твердо решил не позволить себе свихнуться – хотя бы в течение двух лет. Недавние же слова Рычкова Олег постарался забыть. В его положении он не мог позволить себе беспочвенных надежд.
...Так вот – Грин. И вдруг герой рассказа видит прямо перед собой лицо девушки, Дэзи! (Это вообще-то любимое женское имя Грина.) «И вы... посмотреть!..» Думает – она пришла посмотреть и позлорадствовать. А она говорит: «Мне ужасно жаль вас». И гладит его по голове.
