Кима вызывали в Сиэтл.
Конечно же, это Ту. Он редко виделся со своим искалеченным братом, но сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту практически изолировал себя от внешнего мира, письма писал более чем пространные, ив глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое можно было определить одним словом: кротость. Он жалел, что не приехал к нему раньше — прошло больше года, когда он последний раз, как вот сейчас, пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту Си-Тэк. Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.
Ту жил в высотном здании, выходящем на Пагет-саунд. В квартире был балкон, нависающий над самой водой, где у причала на якоре стоял его 35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал все эти подробности, потому что из своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни на Западе.
Когда-то брат обожал выводить шлюп в море — мимо Порт-Таунсенд, он проходил Викторию в Британской Колумбии и забирался к самой западной оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь из мака из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.
Мака были его единственными друзьями с тех пор, как он поселился в Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом, если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями, неудачниками, людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.
Ту учил их, как узнавать по звездам будущее, мака, в свою очередь, научили его пить. По крайней мере, так казалось Киму. Число самоубийств индейских резерваций в шесть или семь раз превышало средний показатель по стране. Индейцы, похоже, из всех развлечений отдавали предпочтение самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.
Но в этот раз дверь квартиры открыл не Ту: это была молодая женщина, которую он раньше никогда не видел. Она приветливо улыбнулась:
— Вы, наверное, Ким.
Она протянула руку и без лишних слов взяла его чемоданчик. Заперев входную дверь, проводила его в гостиную. На женщине были белые шорты и полосатая майка.
Она была высокая и, по меркам Кима, несколько полная, с округлыми формами — у восточных женщин такой фигуры не бывает. По тому как майка обтягивала грудь, Ким понял: здесь все без обмана, грудь своя, настоящая. Длинные сильные ноги, светлые вьющиеся волосы, пышной гривой ниспадающие до плеч. Она походила на картинку из журнала для мужчин.
— Извините, — неуверенно начал он, — но вы...
Она взмахнула рукой и рассмеялась:
— О, Господи, простите!
Она протянула ему руку, и Ким подумал: «Да, она американка, настоящая американка».
— Эмма. Эмма По, — она говорила непринужденно, васильковые глаза искрились смехом. — Нет, нет, я знаю, о чем вы подумали — я не родственница великого Эдгара Алана, моя семья, а нас девять человек, из Миннесоты.
— И давно вы знаете моего брата... мисс По?
— Эмма, — поправила она. — Никто не называет меня мисс По. Что же касается вашего вопроса — около полугода, Ким. — У нее был прямой, открытый взгляд. — А Ту поджидает вас на балконе. Идите к нему, а я тем временем приготовлю вам что-нибудь выпить и заодно отнесу ваш чемоданчик в спальню. Итак, что будете пить?
— Если можно, чай.
— Крутой кипяток и никакого льда, верно? Ким удивленно посмотрел на нее:
— Да.
— А я ходила утром по магазинам и купила для вас «Чайна блэк», — глаза ее снова смеялись.
Ким сделал вид, что не понял намека:
— Вообще-то, «Чайна блэк» пьет Ту.
— Нет, что вы, он уже давно не притрагивается к крепкому чаю. Мы предпочитаем кофе. Декофеинезированный, естественно.
— Естественно, — словно попугай, повторил Ким и ужаснулся.
Гостиную перекрасили, отметил Ким: стены стали нежно-голубыми, потолок — светло-желтым. А еще появилась декоративная лепнина, для современного интерьера деталь совершенно немыслимая.
Он раздвинул широкие стеклянные двери и вышел на балкон. Здесь тоже многое изменилось. Пол был застелен ковровым покрытием, а сам Ту сидел в легком шезлонге, вытянув перед собой парализованные ноги. Его инвалидное кресло отсутствовало.
Услышав шаги за спиной, Ту повернул голову: глаза его закрывали зеркальные солнцезащитные очки, он был одет в темно-зеленую майку с короткими рукавами и голубые джинсы. Увидев брата, он широко улыбнулся:
— Ким! Как я рад тебя видеть!
У него был очень низкий и сиплый голос — естественный для человека, во время войны постоянно дышавшего дымом.
Ким подошел к ограждению балкона: вдали виднелись жилые кварталы Уинслоу — чертовски симпатичное место, в который раз восхитился Ким.
— С тех пор, как я последний раз был у тебя, здесь многое изменилось.
— Тебе надо просто чаще приезжать, — усмехнулся Ту. — Я знаю, сюрпризов ты не любишь, но очень уж не хотелось писать письмо. Я решил, что будет лучше, если ты увидишь ее собственными глазами.
Ким обратил внимание, что брат отпустил волосы: черные и густые, как волчья шерсть, они почти доходили до плеч. От этого он казался значительно моложе.
— Я никогда не пытаюсь предвосхитить события, — заметил Ким, — поэтому, когда они происходят, не вижу в них ничего удивительного.
Эмма внесла на балкон черный эмалированный поднос с розовым фарфоровым чайником и одной пиалой:
— Дайте чаю немного настояться, — улыбнулась она, протянула Ту высокий запотевший бокал и ушла в комнату.
— Где ты с ней познакомился?
— На причале, — Ту, откинув голову, пригубил напиток, — у меня возникли проблемы с швартовочным тросом. Она мне помогла.
— Она тебе помогла?
— Да. Это что, преступление?
— А раньше ты ее там видел?
— Если бы видел, думаю, что обратил бы внимание, — Ту покосился на брата, — а ты разве нет?
— Я помню всех, кто попадает в поле моего зрения, — в голосе Кима чувствовалось легкое напряжение.
— Не совсем в твоем вкусе, верно, Ким?
— У нее переизбыток прелестей.
— О да! И мозгов тоже. Тебе нравятся женщины, вес которых не превышает ста фунтов, они должны находиться в трех шагах позади тебя, склонив при этом голову.
— Надо навести о ней справки.
— Не будь таким подозрительным, Ким! Зловещая тень легла не на все события в нашей жизни.
— Что ты пьешь? — вдруг спросил Ким.
— "Перье", — Ту протянул ему свой стакан. — Хочешь убедиться? На, понюхай.
Ким отвернулся, в глади залива отражалось полуденное солнце.
— Я больше не пью, — тихо сказал Ту. — Во всяком случае, это не то, что было раньше: иногда немного ликера или шампанского, да и то по случаю какого-нибудь события, — он сел совсем прямо. — Я больше никогда не буду пить...
— Ты не делаешь очень многих вещей, без которых раньше не мог обходиться, — Ким налил себе чаю, — ты больше не пьешь свой любимый черный китайский чай, ты одеваешься как американец, ты говоришь как американец, ты живешь с американкой. Ты отказался от наших традиций. О своей семье ты тоже больше не думаешь?
— Я тебе скажу, Ким, чего я больше не делаю, — Ту побледнел. — Я больше не просыпаюсь среди ночи в холодном поту, я больше не думаю сутками напролет о том, что было бы, если бы горящая балка не переломала мне ноги, я больше не рву на себе волосы и не сокрушаюсь, что не погиб в ту ночь, я больше не бегу от действительности, напиваясь каждый вечер до полусмерти. Я еще кое-что скажу тебе, братец: за это я должен благодарить Эмму. Сейчас я счастлив, я думаю о сегодняшнем дне, и он меня вполне устраивает. А иногда, пока еще очень редко, я ловлю себя на том, что начинаю задумываться о будущем. Этим я не занимался с двенадцати лет. Мы ставим парус и выходим в море, мы ловим рыбу, гуляем. Мы даже занимаемся любовью. Мы проводим время точно так же, как все нормальные влюбленные.
Глаза Ту блеснули, он в упор посмотрел на брата:
— А теперь скажи, что все это не одобряешь.
— Я не одобряю, — Ким медленно и тщательно подбирал слова, — твой отказ от всего того, что делает нас уникальными в этом мире. Погляди на себя — дизайнерские джинсы, модная майка, минеральная вода «перье». Великий Будда! Ты так американизировался, что даже родная мать тебя не узнала бы!
— Но я счастлив, — Ту наклонился вперед, — я счастлив, Ким, а вот ты — нет. Взгляни правде в глаза. Ты динозавр. Ты и тебе подобные, вы пережили то время, когда могли приносить пользу. Ты не понимаешь этого, но я наконец стал свободным. Я освободился от прошлого, от вечного чувства вины, которое по-прежнему давит на тебя свинцовой гирей.
— А как же месть? Все те бесконечные дни и ночи в Пномпене, когда мы выслеживали убийцу нашей семьи? Не говоря уж о тех силах и средствах, которые я угробил для того, чтобы механизм нашей мести наконец-то пришел в действие?
