Лина с удовольствием съела что-то. Голова у нее кружилась, в висках шумело, однако тело было легкое, как прозрачный шар, полный чистого воздуха. В нем плавал ребенок, у него были открыты божественно ясные и все знающие глаза, маленькой ладошкой, сжатой в кулак, мальчик деликатно постукивал изнутри, ища выхода. Тук-тук. А потом — сильнее.
— Сейчас покурим и пойдем, — сказал врач, и Лина поразилась бледности его лица.
Все остальное произошло, словно один длинный затяжной прыжок с земли в небо. Она летела за доктором, не чувствуя выворачивавшей наизнанку все ее существо боли. И только думала: «Скорее!» Она очень боялась, что мальчику тяжело и страшно будет преодолевать темный коридор из своего шара в большую комнату, где стоял узкий, обшитый белыми байковыми пеленками стол, потертый и захватанный по краям множеством ладоней.
— Дыши! — услышала Лина вопль врача. — Руки под грудь! Тужься!..
Что они уже там дальше орали, мальчик не слышал. Он целеустремленно пробирался внутри своей матери, совершенно не предполагая, чем его порадует незнакомый мир, уже готовый принять его. И когда под маленький затылок младенца легла ладонь врача и как бы поддержала его, помогая, мальчик закричал от неожиданно яркого света, плеснувшего ему в лицо, и колючего холода.
Лина от этого крика сразу же открыла глаза и попыталась приподняться на локте. Ей показалось сквозь пелену слез, что за спиной врача, который сосредоточенно выплясывает с младенцем в руках, стоит Марк и смотрит на них.
Она попыталась что-то сказать, но доктор прикрикнул на нее, и его белая фигура ушла из поля зрения. Лина хотела было встать и спросить, куда он уносит мальчика, но сил не было, и она вновь опустилась на спину.
Тишина, которая пришла к ней в это мгновение, была неописуема.
Весь день в воскресенье и ночь на понедельник Лина провела со своим сыном.
На рассвете доктор, чье имя она запомнила на всю жизнь — Александр Ильич, — обмыл ребенка, залепил пластырем обмазанный зеленкой пупок новорожденного и запеленал его в больничную пеленку, пока она отлеживалась на топчане в его комнатке, с куском льда в круглом резиновом пузыре на животе, с обрывком простыни между ног и в окровавленной рубашке.
С умилением и собачьей преданностью она смотрела на окончательно захмелевшего врача, который держал речь, расхаживая с папиросой в руке вокруг стола. Он еще крепко ступал по скрипучим половицам, в отличие от рослого санитара, с которым они глубоко вникли в наступление воскресного дня и чей след простыл, как только колба была опорожнена больше чем наполовину. Александр Ильич поучал Лину, как обращаться с младенцем в первую неделю его жизни.
— Пупок подсохнет на шестой день, — провозглашал он, — осторожно обработаешь кипяченой водой, добавив туда каплю спирта, который я тебе отолью в пробирку… Так. Соски и вокруг обмывай тем же раствором перед каждым кормлением. Кормить через три часа, ночью перерыв — шесть, если получится.
Излишки молока сцедишь в стакан, пей сама; следи, чтобы все было чистым, а главное — береги грудь, не простужай, не давай затвердеть и смазывай соски опять же сцеженным молочком…
— Александр Ильич, а у вас сколько детей?
— Нету, — проговорил он без особой охоты, — ни одного. Машенька моя бесплодна… Продолжим, Полина… Пусть твоя мать передаст тебе аптечку для ребенка. Даже если половину изымут, все оставшееся пригодится, особенно детская присыпка. Главное — в первые полгода вам не подхватить никакой заразы. Тебе сколько дали?
— Шесть.
— Советую мальчика в зоне не держать. Пусть его заберут родственники, а ты спокойно досиживай.
— Нет!..
— Ну и глупая. Погибнете оба. Корми его, пока будет, молоко, затем отдай матери.
— Он есть хочет, — сказала Лина, поглядев на ребенка, который, спеленатый, молча лежал в подушках на двух сдвинутых стульях недалеко от ее топчана. — Почему мой сын молчит? :
— Спит, — отмахнулся доктор, — потерпи немного, тебе еще не время вставать. Чего я тебе не сказал? До прихода, Маши будешь находиться здесь, затем, когда заберут Драбкину, мы тебя переведем в предродовую, а утром в понедельник я сдам тебя по смене… За это время ты получишь все, что нужно вам обоим. Больше ешь. Маша принесет молока, пей его с чаем, сладкого поменьше, следи за чистотой. Лина кивнула.
— И вот еще что, — виновато произнес Александр Ильич, — тебе будет больно сидеть, когда начнешь кормить ребенка. Ты немного порвалась, я там кое-что успел привести в порядок, но скоро все само пройдет. Как говорится, до свадьбы заживет… — Он внезапно остановился и, побагровев, покосился на лежащую Лину. — Сейчас дам тебе его кормить, осторожнее садись. Видишь, как хорошо дышит… Ладно, я пошел — посмотрю больных…
Доктор исчез, и Лина осталась одна в ординаторской, с ребенком на коленях. Она боялась шелохнуться, чтобы не потревожить его, однако мальчик не спал. Лина передвинула и приподняла его голову на сгибе локтя так, как это делала рыжеволосая воровка Драбкина, хотя совершенно позабыла о ее существовании. Ей было неудобно в рубашке и тяжелом халате, и Лина скинула одежду. Обнажая по пояс свое тело, она на минуту положила ребенка рядом.
Затем вновь взяла сына. Лицо его показалось ей прекраснее всего, что она когда-либо видела. У него был ровный носик, крупный нежный рот, а из-под полуприкрытых припухших век блеснули серо-синие полоски яркого света. Лина улыбнулась, и ребенок как бы заворочался. Она прижала его к себе и, неумело взяв левую грудь, ткнула смуглый сосок в крепкий ротик. Губы мальчика задвигались, он слегка покраснел, сморщившись. Лине действительно было больно сидеть, но она лишь краем сознания отметила это неудобство, сосредоточившись полностью на их первом в этом мире свидании. Мальчик еще секунду помедлил и взял грудь матери…
Никогда еще Лина не ощущала такого полного блаженства: ни в близости с мужчиной, ни в свободе движения, ни под ласковым солнцем, ни под спокойной прохладной луной. Никогда она не любила сильнее. Уже и утро обозначилось совершенно отчетливо, стирая в пыль минувшего эту Длинную ночь, — ей ни до чего не было дела. Лина сидела прямо, с голыми плечами, голой спиной; она, склонив юное лицо и узкой ладонью придерживая грудь, кормила своего сына.
Часть четвертая
Рай
Перемены, происходившие в доме, не остались не замеченными мальчиком.
Пока родители были в Полтаве, он пару дней жил у Карена, и ему было строго-настрого приказано из квартиры приятеля носа не высовывать.
Возвратившись, Лина этого запрета не сняла, и мальчик удивился: за окнами плавало лето, а ему приходилось сидеть взаперти, и неизвестно, до каких пор. От скуки он случайно подслушал разговор Лины и Коробова, из которого заключил, что скоро ему предстоит ехать в Москву.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
