сторону Керенского, как бы испрашивавший у него согласия на частные разговоры. Керенский нашел, что отказать вел. кн. в его просьбе неудобно. Караулов говорил, что и он настаивал на предоставлении Мих. Ал. полной «возможности принять свободное решение». Поэтому никто не возражал против «разговора» с двумя лицами… при условии, что Мих. Ал. «ни с кем посторонним разговаривать не будет, даже по телефону»283. Своеобразная «свобода решения», которая дала впоследствии повод в кругах, близких Мих. Ал., утверждать, что последний был «взят мертвой хваткой»!.. Указанные лица вместе с вел. кн. вышли в другую комнату.* * *
Какие реальные возможности открывались перед Михаилом Александровичем? Личные настроения и теоретические выкладки пытавшихся предугадать события политиков не создавали еще базы для активного действия. В отрывках воспоминаний, напечатанных в «Совр. Зап.», Милюков очень определенно утверждал, что он хотел «рискнуть открытым конфликтом с революционной демократией» и рассчитывал тогда на успех, как он потом, несколько позже, говорил Набокову. Набоков же считал эту возможность «чисто теоретической». «Несомненно, – рассуждает в воспоминаниях Набоков, – для укрепления Михаила потребовались бы очень решительные действия, не останавливающиеся перед кровопролитием, перед арестом Исп. Ком. Совета Р. и С.Д. … Через неделю, вероятно, все вошло бы в надлежащие рамки. Но для этой недели надо было располагать реальными силами… Таких сил не было. И сам по себе Михаил был человеком, мало или совсем не подходящим к той трудной, ответственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть». «Вся совокупность условий была такова, что принятие престола было невозможно», – заключает мемуарист. Не мог же Милюков, готовившийся «на собственный страх и риск» к «решительной» игре, не учитывать всей той обстановки, которую рисует Набоков?284 Алданов, опросивший «всех, кого только мог», о совещании в квартире кн. Путятиной, говоривший и с Милюковым, сообщает, что Милюков «советовал вел. кн. в эту же ночь оставить Петербург с его революционным гарнизоном и, не теряя ни минуты, выехать в Москву, где еще была военная сила». «Три энергичных, популярных, на все готовых человека – на престоле, во главе армии, во главе правительства – могли бы предотвратить развал страны». Великий князь Михаил лично был человек отважный, как свидетельствуют все военные, видевшие его в боевой обстановке285. Во главе армии стоял вел. кн. Ник. Ник., человек достаточно энергичный и не помышлявший в эти дни о капитуляции, – он мог к тому же опереться на сочувствие всего высшего командного состава, который видел в отказе от престола Мих. Ал. большую трагедию для фронта. Во главе правительства должен был неминуемо в таком случае встать Милюков, ибо, как говорит он в качестве историка, «обе стороны (на совещании) заявили, что в случае решения, несогласного с их мнением, они не будут оказывать препятствия и поддержат правительство, хотя участвовать в нем не будут». Вакансия премьера освобождалась.
Надо предполагать, что, делая предложение о переезде в Москву, Милюков не считал, очевидно, столь уже безоговорочным, как передает Набоков с его слов, что «в первые дни переворота гарнизон был в руках Гос. Думы». Не был он и всецело в руках Совета. Не было и того настроения гражданской войны, в атмосфере которой могла родиться мерещившаяся Родзянко и др. опасность убийства Мих. Ал. Не думаю, чтобы и в квартире кн. Путятиной, охраняемой несколькими десятками преображенцев, чувствовался тот почти панический страх, о котором рассказывает Шульгин. «Керенский, – передает трепещущий Терещенко, – боится, чтобы не убили вел кн.: вот-вот какие-то бродящие кругом “банды” могут ворваться». Эти опасения в большей степени зависели от настроения молодого министра финансов революционного правительства, бывшего до революции чуть ли не кандидатом на цареубийство, который, в изображении Шульгина, очень тяжело и непосредственно переживал сцену, разыгравшуюся на Миллионной: “Я больше не могу… что делать, что делать!..”» «Маленькая анекдотичная подробность», переданная Гучковым, как будто говорит скорее за то, что Керенский боялся появления «банд» другого типа. Когда Гучков попробовал по телефону переговорить с женой и сообщить ей о своем приезде, Керенский пожелал знать, с кем будет говорить Гучков… У Керенского «было подозрение, что я хочу вызвать какую-либо военную часть, которая силою заставила бы Михаила остаться на престоле»286.
В Москве, не пережившей «пороховых дней», внешне как будто было спокойнее. Но это спокойствие отнюдь не означало, что московские настроения благоприятствовали осуществлению милюковской концепции. Напомним, что приблизительно как раз в часы, когда шло совещание в кв. Путятиной, в Москве обсуждали вопрос о монархии до Учр. собр., и основное наметившееся течение Третьяков, представитель торгово-промышленного класса, а не будущей «революционной демократии», по газетному отчету выразил словами: «Не может быть речи, чтобы после Романова Николая вступил на престол Романов Михаил». Это было, может быть, скоропреходящее «опьянение революцией», вскружившее даже наиболее «трезвые умы» в среде буржуазии. С ним нельзя было не считаться, – оно распространилось на всю Россию: кн. Волконский вспоминает, например, как в провинциальном Борисоглебске «люди встречались, обнимались, поздравляли», когда в связи с отречением пришло сообщение, что «старый порядок кончился». В такой общественной атмосфере монархическая традиция не могла быть «объединяющей и собирающей силой». В Москве «опьянение революцией» было, пожалуй, сильнее, чем в Петрограде, где, как рассказывал Караулов в Кисловодске 16 марта, в «первые дни не знали, кто возьмет верх» и «боязнь контрреволюции у всех была большая». В Москве боязни «контрреволюции» не было, и каким-то недоразумением надо считать утверждение (историка или мемуариста – не знаю), что здесь «еще была военная сила», на которую мог рассчитывать «отчаянной смелости план», предложенный Милюковым вел. кн. Михаилу. «Московский гарнизон» еще 1 марта без всяких осложнений перешел всецело на сторону революции. И сила сопротивления возможной «контрреволюции» в Москве представлялась гораздо значительнее, нежели в Петербурге. Это отчетливо видно из психологии «крайне левых», т.е. большевистских групп; лишь крайне плохой осведомленностью даже в общественных кругах можно объяснить отметку Гиппиус 3-го о Москве, где «никакого Совета Р. Д. не существует».
Отдельные факты, взятые сами по себе, почти всегда противоречивы и ими одними нельзя иллюстрировать положение. Но сопоставление все-таки выясняет общую конъюнктуру. Вот резолюция, принятая в первые дни революции в Петербурге на митинге рабочих и солдат в Самсониевском братстве (Выборгская сторона) – она требует, чтобы Совет «немедленно» устранил Временное правительство и этим правительством объявил бы себя. Из 1000 человек только 3 высказались против. Совсем другое настроение на заводе «Галерный Остров». Отношение к большевикам было таково, что «даже не
