— Ступайте прочь, надменная! — ответила леди Лохливен. — Кто еще так умеет наносить тягчайшие раны под личиной доброты и кротости? Кто со времен величайшего из предателей умел так предавать своим поцелуем?
— Леди Дуглас из Лохливена, — сказала королева, — в эту минуту вы ничем не можете оскорбить меня, даже своей грубой, непристойной для женщины речью, обращенной ко мне в присутствии лакеев и вооруженных слуг. В эту ночь я так благодарна одному из Дугласов, что могу простить все, что сделает или скажет владелица этого замка в безумии своего гнева.
— Мы вам очень признательны, королева, — сказала леди Лохливен, стараясь усилием воли сдержать себя и переходя от тона неистовой ярости к горькой иронии. — Наш бедный дом не часто удостаивался королевской улыбки, и, насколько это будет зависеть от меня, он вряд ли променяет свою суровую честность на те придворные почести, которыми располагает сейчас Мария Шотландская.
— Кто ловко умеет брать сам, — возразила Мария, — свободен от необходимости благодарить. А в том, что мне сейчас нечего предложить в награду, виновны Дугласы вместе с их союзниками.
— Стоит ли страшиться, миледи? — ответила леди Лохливен с той же горькой иронией. — Вы все еще располагаете средствами, которых не истощит даже ваша расточительность и которых вас не может лишить ваш оскорбленный народ. Пока в вашем распоряжении остаются красивые слова и лживые улыбки, вам не нужны другие средства, чтобы толкать юношей на безрассудные поступки.
Королева не без удовлетворения бросила взгляд в огромное стенное зеркало, где при свете горящих факелов отражались ее прекрасное лицо и фигура.
— Наша хозяйка льстит нам, милая Флеминг, — сказала она. — Мы не думали, что скорбь и заточение настолько пощадили богатство, которое женщины считают наиболее ценным.
— Ваше величество доведет эту мрачную женщину до бешенства, — тихо ответила Флеминг. — Я на коленях молю вас вспомнить о том, что она уже и так смертельно оскорблена и что мы здесь находимся в ее власти.
— Я не пощажу ее, Флеминг, — ответила королева, — это не в моих правилах. В ответ на мое искреннее сочувствие она разразилась бранью и оскорблениями. Теперь наступила моя очередь: пусть она, за недостатком метко разящих слов, воспользуется кинжалом, если у нее хватит на это смелости.
— Леди Лохливен хорошо бы сделала, — громко сказала леди Флеминг, — если бы предоставила сейчас возможность отдохнуть ее величеству.
— Еще бы, — ответила леди, — и предоставить возможность ее величеству и фаворитам ее величества поразмыслить над тем, как бы завлечь в свою паутину еще какую-нибудь простодушную муху. Мой старший внук — вдовец; разве плохо было бы воспламенить в нем те лестные надежды, которыми вы совратили его брата? Впрочем, вы уже трижды налагали на себя узы супружества, а ведь римская церковь называет брак таинством небесным, и ее верные последователи не должны бы чересчур уж часто к нему приобщаться.
— Зато последователи женевской церкви, — ответила Мария, покраснев от негодования, — которые, видимо, не считают брак небесным таинством, порою, говорят, обходятся и вовсе без церковной церемонии. — После этого, как бы испугавшись последствий своего меткого намека на ошибки молодости леди Лохливен, королева добавила: — Пойдем, Флеминг, слишком много чести для нее в подобной словесной дуэли; мы удаляемся в опочивальню. Если она захочет снова потревожить нас сегодня, ей придется выломать дверь.
С этими словами королева удалилась к себе в опочивальню, и ее фрейлины последовали за нею.
Леди Лохливен, совершенно сраженная последней резкостью королевы и досадуя на то, что сама навлекла на себя это публичное оскорбление, застыла как статуя, будучи не в силах преодолеть обрушившийся на нее позор. Стремясь рассеять напряженность создавшегося положения, Драйфсдейл и Рэндл обратились к хозяйке с вопросами:
— Каковы будут распоряжения их высокочтимой милости насчет охраны замка?
— Не удвоить ли число часовых? Не поставить ли стражу в саду и у пристани?
— Не послать ли курьера к сэру Уильяму в Эдинбург, чтобы сообщить ему обо всем происшедшем? — спросил Драйфсдейл. — Может быть, объявить тревогу в Кинросе? Они могут собрать людей на том берегу озера!
— Делай как знаешь, — ответила леди Лохливен, собравшись с силами и намереваясь уходить. — Ты ведь опытный воин, Драйфсдейл. Прими же все необходимые меры. Праведное небо! Стерпеть такое оскорбление при всех!
— Не соизволите ли вы… — начал, колеблясь, Драйфсдейл, — в отношении этой особы.., этой дамы… не усилить ли строгость надзора?
— Нет, вассал! — ответила леди с негодованием. — Я не унижусь до столь жалкой мести. Моя месть будет достойна меня, и я осуществлю ее или покрою позором могилы моих предков.
— Вы осуществите ее, миледи, — ответил Драйфсдейл. — Солнце не успеет зайти дважды, как вы будете полностью отомщены.
Леди Лохливен не ответила: быть может, покидая залу, она не расслышала его слов. По команде Драйфсдейла слуги также вышли; часть из них удалилась на караульные посты, другие отправились на отдых.
Когда все разошлись, сам дворецкий задержался, и оставшийся в зале Роланд Грейм был весьма удивлен тем, что этот старый воин приблизился к нему с видом сердечного расположения, плохо сочетавшимся с его обычной суровостью.
— Я был несправедлив к вам, молодой человек, — начал он, — но вы сами виноваты в этом. Ваше поведение казалось мне столь же легкомысленным, как перо на вашей шапочке. И действительно, ваша причудливая одежда, ваше постоянное пристрастие к забавам и всяческим глупостям могли создать у меня весьма нелестное о вас мнение. Но сегодня ночью я видел из своего окна (когда я выглянул посмотреть, как вы там устроились в саду), какое усилие вы приложили, чтобы задержать соучастника того человека, который утратил право на имя своих предков и должен быть отсечен от своего рода, подобно гнилой ветке. Я как раз хотел поспешить вам на помощь, когда раздался выстрел и часовой (вероломный негодяй, которого, как я подозреваю, они купили по дешевке) вынужден был забить тревогу, чего он до этого не делал, я уверен, сознательно, Так вот, чтобы загладить свою несправедливость и охотно окажу вам услугу, если вы согласитесь принять ее от меня.
— Могу ли я сначала узнать, в чем она заключается?
— Всего лишь в том, чтобы поручить вам доставить известие о сегодняшних событиях в Холируд, где вы сможете предстать в выгодном свете как перед Мортоном и регентом, так и перед сэром Уильямом Дугласом, учитывая, что вы видели все от начала до конца своими собственными глазами, зарекомендовав себя перед этим с самой лучшей стороны. Таким образом, вы сами поможете своей карьере, если, как я надеюсь, будете держаться вдали от пустой суеты и научитесь жить в этом мире как человек, который заботится о будущей жизни.
— Господин дворецкий, — ответил Роланд Грейм, — я благодарен вам за любезность, но не смогу исполнить ваше поручение. Не говоря уже о том, что я служу королеве и не могу тайно действовать против нее. Даже если забыть об этом, мне кажется, я вряд ли завоюю расположение сэра Уильяма из Лохливена тем, что первый сообщу ему весть об отступничестве его сына. Регент также не будет в восторге, узнав о неверности своего вассала, равно как и Мортон вряд ли придет в восторг, узнав о вероломстве своего родича.
— Гм! — Этим нечленораздельным звуком дворецкий выразил свое удивление, к которому явно примешивалось неудовольствие. — Ну что ж, оставайтесь тогда там, где вы находитесь; ибо, при всем вашем легкомыслии, вы уже разбираетесь, как следует вести себя в свете.
— Я готов доказать вам, что в моей манере вести себя своекорыстия меньше, чем вам кажется, — ответил паж. — Просто я полагаю, что искренность и веселый нрав лучше, чем хитрые уловки и напускная суровость, или, во всяком случае, могут еще поспорить с ними. Вы никогда не были ко мне расположены меньше, чем в данный момент. Я знаю, что вы не питаете ко мне искреннего доверия и что ваши лицемерные похвалы не следует принимать за чистую монету. Лучше уж пусть все будет по-старому. Подозревайте меня и следите за мной сколько угодно, мне это безразлично. Вы встретите во мне достойного противника.
— Клянусь небом, молодой человек, — ответил дворецкий, бросая на него взгляд, полный неприкрытой враждебности, — если вы замышляете измену дому Дугласов, ваша голова, выставленная на сторожевой башне, почернеет от солнца!
— Как может изменить тот, кто не ищет вашего доверия? — спросил паж. — А что до моей головы, то она также крепко сидит у меня на плечах, как крепко стоит на земле любая башня, когда-либо сложенная каменщиком.
— Прощай, болтливая сорока, которая так кичится своим крикливым языком и пестрым опереньем, — сказал Драйфсдейл. — Берегись силков и клея!
