— Ни капельки! Ты и понятия не имеешь, что за тоска… Сначала, сразу после твоего отъезда — может, ты еще не успела и выехать за ворота — захворал дедушка. У него был жуткий нервный приступ. Вальди на руках отнес его в спальню. Мама перепугалась и тоже захворала. Вальди ходил такой понурый, злой, что я к нему и подойти боялась. Пока дедушка болел, Вальди от него ни на шаг не отходил. Маму он тоже навещал, только редко. А раз говорил с мамой довольно резко. Я сама слышала, как мама сказала: «Сущее детство, стоило помнить и мучиться столько лет…», а Вальди, должно быть, страшно рассердился, потому что сказал: «Тетя, у того, кто так может сказать, нет ни совести, ни сердца!» Я-то уж знаю, о чем они… я много подслушала и подсмотрела. Знаю, из-за чего слег дедушка… но молчу, потому что ты тоже мне ничего не говоришь. Потом, когда дедушка выздоровел, он все время был печальный. А Вальди спрашивал о нем только по телефону, всегда злой… Однажды он приехал после обеда, когда все спали, я увидела его санки, обрыскала весь замок, но его нигде не нашла. И совсем случайно застала… в твоей комнате. Он сидел у окна и держал в руке… угадай, что?
Стефу пронизал трепет. Рассказ девочки пробудил все печали и тяготы ее души.
— Не знаю, — ответила она.
— Твои кораллы.
— Кораллы?
— Да, ты спешила и не убрала их; они остались на столике под зеркалом. Вальди сидел, подперши голову одной рукой, а в другой держал кораллы, играл ими, гладил их, грустно так перебирал… Он так задумался, что не сразу меня заметил. Я видела, он жутко рассердился, что я вошла, но он этого не показал, встал, положил кораллы на столик, поцеловал меня, а потом осмотрел комнату и сказал: «Нужно к приезду панны Стефании украсить цветами ее комнату». Те камелии и белые рододендроны, что у тебя стоят, он приказал принести. А пальму сам поставил у зеркала. Он так разглядывал твои пастели и этюды… а тот большой картон, что ты нарисовала в Глембовичах, — кусочек парка с видом на реку — вообще унес. Такая красивая была картина, мне она самой очень нравилась. Видишь, Стефа, и Вальди скучал по тебе…
Люция замолчала. Стефа сидела тихая, угнетенная и обрадованная одновременно.
Значит, он даже не скрывал своих чувств? Тосковал по ней, бывал в ее комнате, держал ее кораллы, украсил комнату цветами…
Стефа собрала всю силу воли, чтобы не расплакаться от радости, от горечи — тысячи чувств смешались, обуявши ее…
Люция неожиданно спросила:
— Стефа, скажи откровенно, кто симпатичнее: Вальди или Пронтницкий?
Стефу буквально потрясло:
— Люци, не сравнивай Пронтницкого с паном Вальдемаром!
— Но Пронтницкий красивее, если откровенно. Эдмунд симпатичный, как картинка! Но сейчас, когда я о нем и думать забыла, предпочитаю Вальди. У него красота более мужская, великопанская, тебе не кажется? А Эдмунд рядом с ним — просто кукленыш, и все. Будь Вальди мне не родственником, а чужим, я бы по нему с ума сходила! В нем есть что-то такое… как не знаю что! Так может вскружить голову…
Стефа боялась взглянуть на Люцию, чувствуя, как щеки у нее наливаются жаром. Девочка продолжала:
— Вальди способен невероятно нравиться! Стоит посмотреть, как его любят панна Рита и эта ослиха Барская — ей-то казалось: стоит пальчиком поманить — и он рухнет к ее ножкам! Не вышло! А еще в него влюблены и графиня Виземберг, и княжна Криста Турыньская и много еще… Есть такие, что охотятся только за его миллионами, но уж таких-то Вальди сразу раскусывает!
Может, Барская его и любит, но еще больше ей хочется быть пани майоратшей и хозяйкой Глембовичей… а Вальди это понял и вынес ей корзину!
— Люци, но откуда ты можешь знать?! Он ведь тебе не мог похваляться!
— Да это каждый видел! Она к нему так и липла, кокетничала до полной невозможности… а потом ходила, как вареная.
— Ох, Люци, что за выражения…
— А что? Все так и было. Я сама слышала, как Трестка говорил Рите: «Молнии майората поразили мечтания Барской». К чему это еще могло относиться?
— Ну, по таким шуточкам можно безошибочно опознать графа Трестку… Даже не зная, кто это сказал, — засмеялась Стефа.
— Трестка тебе нравится?
— Конечно, он ужасно милый, хоть иногда своими шуточками способен разозлить.
— И он к тебе хорошо относится. Когда приезжал навестить дедушку, спрашивал о тебе, даже чересчур сердечно для него. Но сейчас его нет дома, он поехал в Берлин. Говорит, покупать обручальное кольцо.
— Серьезно?
— Да ну, что ты его не знаешь? Рита его не хочет. Может, и выйдет за него, но не раньше, чем Вальди женится. А это наступит не скоро…
— Почему?
— Ему не так просто будет подыскать себе жену, хоть любая согласна была бы за него пойти. А уж теперь…
Люция, умильно прильнув к Стефе, сказала вдруг:
— Стефа, скажи честно… я так тебя люблю… ну, скажи…
— Что?
— Ты знаешь, что… что Вальди в тебя влюблен?
— О Боже, Люци! Никогда такого не говори! Дай честное слово, что не будешь!
— А я и так никому не скажу, только тебе… Вообще-то и так многие знают… Ты ему давно нравишься, он тебя любит. А ты, Стефа? Быть такого не может, чтобы ты осталась равнодушна! Ты его тоже любишь… ну, скажи!
Стефа поняла, что ее тайна раскрыта, что Люция добивается ответа, и так все зная… Что делать? Ее душили слезы, жалость к Люции и к себе самой. Она молчала, зная, что тем самым подтверждает все.
Вдруг зазвенели бубенцы, заскрипел снег, зафыркали кони, и с их санками поравнялась великолепная упряжка панны Риты. Кучер придержал разгоряченных коней.
Стефа, несказанно обрадованная, тоже натянула вожжи, видя в панне Шелижанской избавительницу.
— Как дела? Как живете? — Рита перегнулась из санок, подавая руку Стефе и Люции. — А я как раз еду в Слодковцы! Хорошо, что вас встретила.
— Мы думали, вы в Глембовичах.
— Я должна была там быть вместе с тетей, но приехали Подгорецкие, и я улизнула…
— Вальди опечалится, — сказала Люция.
— Переживет! — нахмурившись, сердито отрезала панна Рита.
Стефа встряхнула вожжи:
— Возвращаемся? Вы поезжайте впереди, наши кони с вашими тягаться не смогут…
— У меня другая идея: вы обе пересаживайтесь ко мне, а Кароль займется вашими санками.
Лакей, услышав это, живо соскочил с козел.
Стефа уселась рядом с панной Ритой, Люция — на козлах, обернувшись к ним.
Они болтали весело, но что-то словно бы мешало прежней свободе в обращении. Панна Рита сидела скучная, Стефа — опечаленная, даже Люция уныло понурила голову. Когда по просьбе Риты Стефа рассказала ей о поездке в Ручаев, молодая панна не спускала с нее глаз, словно хотела прочесть затаеннейшие ее мысли. Стоило Люции грустно упомянуть о предстоящем отъезде Стефы, панна Рита встрепенулась:
