Следователь протянул Дмитрию Павловичу руку, которую он пожал с чувством.
– Благодарю вас… Я всю жизнь сохраню о вас светлое воспоминание.
– Это случается очень редко, как редки и такие обвиняемые, – улыбнулся судебный следователь.
– Я сейчас же напишу отношение к начальнику дома предварительного заключения о вашем немедленном освобождении. Присядьте, – добавил он. – Вы свободны господин Алфимов, – обратился он к Корнилию Потаповичу.
– Нет, господин судебный следователь, позвольте мне при вас испросить прощение у Дмитрия Павловича. Он простил моего сына, но простит ли он меня?.. Мои лета должны были научить меня знанию людей, а в данном случае я жестоко ошибся и нанес господину Сиротинину тяжелое оскорбление. Простите меня, Дмитрий Павлович!
В голосе старика слышались слезы, быть может, первые слезы в его жизни.
– От души прощаю вас, Корнилий Потапович, вы были введены в заблуждение… Я сам наедине с собою, в своей камере размышлял об этом деле и понимаю, что будь я на вашем месте, я бы никого не обвинил, кроме меня… Сознавая свою невинность, я сам обвинял себя, объективно рассматривая дело… От всей души, повторяю, прощаю вас и забываю…
– Благодарю вас, благодарю…
Корнилий Потапович протянул Дмитрию Павловичу обе руки, которые тот с чувством пожал.
– А в доказательство вашего искреннего прощенья у меня будет до вас одна просьба…
– Я весь к вашим услугам…
– Позвольте мне приехать сюда в дом предварительного заключения, и после вашего освобождения самому доставить вас к вашей матери и невесте…
– Невесте!.. Вы почему знаете?..
– Я не только знаю, но даже, как кажется, я перед ее матерью в большом долгу… Я нянчил ее мать когда-то на руках.
– Едва ли это удобно, сегодня…
– Нет, именно мне хотелось бы самому внести радость в тот дом, куда я внес печаль и горе… Не откажите…
– Извольте… Ваши соображения и чувства, лежащие в их основе, не позволяют мне не согласиться…
– Вот за это большое спасибо, но человек никогда не бывает доволен… Есть еще просьба…
– Еще?
– Да, еще… С завтрашнего дня я прошу вас занять ваше место в кассе моей банкирской конторы с двойным против прежнего окладом жалованья. Этим вы окончательно примирите меня с самим собою.
– Но…
– Никаких «но». Я сделаю объявление в газетах о возвращении вашем на прежнюю должность кассира конторы одновременно с уведомлением о выходе из фирмы Ивана Алфимова.
– Это жестоко относительно вашего сына, – запротестовал Дмитрий Павлович.
– Это только справедливо.
– Я не имею права отказаться и от этого вашего предложения, так как, действительно, это совершенно восстановит мою честь в глазах общественного мнения, которое было настроено всецело против меня.
– Это и есть моя цель. Значит, вы согласны?
– Да.
– Ну, теперь я спокоен… Еще расквитаться с одним старым долгом, и на душе моей будет легче… Позвольте мне, старику, обнять вас.
И Корнилий Потапович заключил Сиротинина в свои объятия. Судебный следователь тем временем кончил писать бумагу, запечатал ее в конверт, надписал адрес и позвонил.
– Стражу! – приказал он вошедшему курьеру.
Это приказание резнуло было ухо Дмитрия Павловича, но вспомнив, что это последний раз, он радостно улыбнулся. Судебный следователь угадал его мысль.
– Вам придется совершить эту последнюю тяжелую формальность.
– Я понимаю.
Одному из вошедших конвойных следователь вручил пакет, с приказанием немедленно передать его начальнику дома предварительного заключения.
– Экстра, – добавил он.
– Слушаюсь-с, ваше высокородие, – отвечал солдатик. Сиротинин в сопровождении конвойных внутренним ходом отправился в дом предварительного заключения.
– До скорого свиданья, – сказал ему Корнилий Потапович.
– До свиданья…
Когда Сиротинин ушел, Корнилий Потапович простился с судебным следователем, поблагодарив его от души за исполнение его просьбы.
– Это вполне соответствует моим обязанностям, – сказал тот, – притом же разъяснение этого дела меня самого крайне интересовало… Я с самого начала видел в нем нечто загадочное, но обстоятельства сложились так, что я был бессилен что-либо сделать для обвиняемого.
– Но теперь, слава Богу, все разъяснилось… Для моего сына это, быть может, послужит уроком.
– Дай Бог…
Корнилий Потапович вышел из камеры следователя, спустился вниз и, сев у подъезда в пролетку, приказал ехать на Шпалерную.
Остановившись, к великому изумлению кучера, у дома предварительного заключения, он был беспрепятственно впущен в контору.
В ней он застал смотрителя, который уже получил бумагу судебного следователя относительно освобождения арестанта Сиротинина.
Корнилий Потапович отрекомендовался.
Имя известного петербургского богача и финансиста было знакомо смотрителю, и тот рассыпался в любезностях и сам подвинул стул Алфимову.
– Мы мигом устроим все и долго вас не задержим… А как мы рады все, что наконец Сиротинина освободили! Поверьте, что здесь, в доме, начиная с меня и кончая последним сторожем, все были убеждены, что он сидит вследствие какой-то ошибки… Значит оно так и вышло?
– Да, произошла ошибка… – уклончиво ответил Алфимов.
– Скажите, какой случай!
Смотритель ушел сделать нужные распоряжения.
Через несколько минут он вернулся с Дмитрием Павловичем Сиротининым.
В минуту были соблюдены все формальности, и Корнилий Потапович с Дмитрием Павловичем вышли за ворота дома, куда ни тот, ни другой не пожелали бы возвратиться.
Они уселись в пролетку, и Алфимов обратился к своему спутнику:
– Кажется, на Гагаринскую?
– Да.
– Пошел на Гагаринскую! – крикнул он кучеру. Пролетка покатилась.
Странные чувства овладели Дмитрием Павловичем.
Ему казалось, что он едет по незнакомому ему городу, и он с любопытством рассматривал Литейную, Сергиевскую и даже Гагаринскую улицы, которые знал очень хорошо, постоянно живя в этих местах.
Заключение в одиночной камере точно заставило его все забыть.
Арестанты дома предварительного заключения лишены даже удовольствия пройтись из тюрьмы в камеры судебных следователей по городу, так как камеры эти помещаются в здании суда, а между последним и «домом предварительного заключения» существует внутренний ход.
В квартире Анны Александровны Сиротининой не только не знали об освобождении Дмитрия Павловича из-под ареста, но даже не предполагали такой быстрой возможности этого, скажем более, почти перестали на это рассчитывать.
Это бывает всегда с людьми, чего-нибудь сильно желающими и особенно твердо на желаемое надеющимися, даже уверенными в исполнении. Из малейшей отсрочки у них наступает реакция, и надежду снова вытесняет сомнение.
Некоторое промедление вследствие просьбы Кирхофа, допущенное в деле, привело в пессимистическое настроение сперва Анну Александровну, а затем это настроение передалось Елизавете Петровне.
Последняя, впрочем, боролась с возникающей в ее сердце безнадежностью и старалась утешить себя, что такие дела не делаются вдруг, но вчерашнее сообщение Сиротининой окончательно встревожило ее.
Анна Александровна вернулась со свидания с сыном совершенно расстроенной.
– Все кончено!.. – вошла она в гостиную и бессильно опустилась на диван.
– Что кончено? – с тревогой в голосе спросила молодая девушка.
– Завтра его опять вызывают к следователю…
– Что ж из этого?
– Он говорит, что это, вероятно, для заключения следствия, после чего передадут дело в суд для составления обвинительного акта, и всему конец.
Дмитрий Павлович действительно полагал, что вызов к следователю имеет эту цель, так как, известно читателю, не придавал никакого значения хлопотам своей матери и невесты, хотя и не говорил им этого.
«Пусть себе утешаются… Легче таким образом свыкнуться с горем», – думал он.
– Ужели все кончено?.. Это он так сказал?
– Нет, он не сказал… Это я от себя… Что ж тут себя утешать, ведь, конечно, все кончено… Присяжные обвинят…
– Это еще неизвестно… Куда же запропастился Савин?
– Куда запропастился… – с горечью сказала Сиротинина. – Никуда не запропастился, а поделать ничего не может…
– Я завтра же поеду к Долинскому, а через него разыщу Николая Герасимовича.
– Все по-пустому…
– Как знать!
– Да уж чует мое сердце материнское, быть беде… Утешались мы с тобою, моя горемычная, как малые дети…
На другой день утром Елизавета Петровна Дубянская, однако, все-таки поехала к Сергею Павловичу, но не застала его дома. Ей сказали, что он будет не ранее шести часов вечера. С этою вестью она вернулась домой.
– Это ужасно, как на зло, куда-то уехал с самого утра, – волновалась молодая девушка.
– Э, матушка, у него не одно наше дело… Да и дело-то какое, безнадежное… – с отчаянием махнула рукой старушка.
