София закрыла дверь. Аннет Лундстрём, качнувшись в прихожей, отступила вправо. Везде стояли штабели коробок, куда обычно складывают вещи при переездах. София повесила плащ, взяла сумочку под мышку и последовала за женщиной в комнату.
Аннет Лундстрём было сорок лет, но выглядела она почти на шестьдесят. Отросшие волосы торчали как пакля. Она с измученным видом скрючилась на диване, заваленном одеждой. – Садитесь, – тихо пригласила она, указывая на кресло с другой стороны столика.
София вопросительно посмотрела на большую лампу, лежавшую на сиденье.
– Да, можете поставить ее на пол. – Аннет закашлялась. – Простите за беспорядок, я переезжаю.
В комнате было холодно. Видимо, отопление уже отключили.
София подумала о положении семьи Лундстрём. Обвинение в педофилии, за которым последовала попытка самоубийства. Инцест. Карл Лундстрём повесился в тюрьме. Впал в кому и позднее скончался. Как шептались, в результате грубой врачебной ошибки.
О дочери заботится социальная служба.
София смотрела на сидевшую перед ней женщину. Когда-то она была красивой – до того, как жизнь повернулась к ней спиной.
София убрала лампу с кресла.
– Хотите кофе? – Аннет потянулась за полупустым френчпрессом, стоявшим на столе.
– Да, спасибо. Хорошо бы.
– Возьмите чашку из коробки на полу.
София наклонилась. В картонной коробке под столом был свален кое-как упакованный разномастный фарфор. София выбрала кружку с краю, протянула Аннет.
Кофе едва можно было пить. Он совершенно остыл.
София как ни в чем не бывало сделала несколько глотков и поставила кружку на стол:
– Почему вы захотели увидеться со мной?
Аннет снова закашлялась и плотнее завернулась в плед: – Как я сказала вам по телефону… Я хочу поговорить о Карле и о Линнее. И у меня к вам просьба.
– Просьба?
– Да, позже я скажу… Молоко?
– Нет, спасибо. Я пью черный.
– Значит, так… – Взгляд Аннет стал более осмысленным. – Я знаю, как работает судебная психиатрия. Даже смерть не является поводом для разглашения медицинской тайны. Карл умер, и я не собираюсь расспрашивать, о чем вы говорили. Но одно я хочу знать. Он кое-что сказал мне после вашей встречи: что вы его поняли. Что вы поняли его… да, его проблему.
София вздрогнула. В доме стоял адский холод.
– Я никогда не могла понять его проблемы, – продолжала Аннет, – а теперь он умер, и я больше не могу задавать ему вопросы. Осталось кое-что, мне непонятное. По моим представлениям, это случилось только раз. В Кристианстаде, когда Линнее было три года. Это была ошибка, и я знаю, что он рассказал вам о ней. Нечто из его мерзких фильмов я, может, и вынесла бы. Но он и Линнея – нет… Линнея же любила его. Как вы смогли понять его?
София ощутила присутствие Виктории.
Аннет Лундстрём бесила ее.
Если Карл Лундстрём и Бенгт Бергман были мужчинами одного сорта, то Аннет Лундстрём и Биргитта Бергман были женщинами одного сорта. Разница только в возрасте.
Я знаю, что ты здесь, Виктория, подумала София. Но я сама справлюсь.
– Я и раньше такое видела, – ответила она наконец. – Много раз. Не стоит делать далеко идущие выводы из его слов. Я виделась с ним всего пару раз, и он тогда был довольно неуравновешенным.
Сейчас главное – Линнея. Как она?
Аннет Лундстрём выглядела обессиленной.
– Простите, – прошептала она. Щеки вяло задрожали, когда она закашлялась. Темно-синие круги под глазами, ушедшее в диван тело.
Кое-что определенно отличало Аннет Лундстрём от Биргитты Бергман. Мать Виктории была жирной, а эта женщина исхудала так, что ее было едва видно. Кожа приросла к костям, скоро от нее ничего не останется.
Она собирается покончить с собой.
Но в ней есть что-то знакомое.
София редко забывала лица и была уверена, что уже видела Аннет Лундстрём раньше.
– Как Линнея? – повторила София.
– Как раз об этом я хотела вас попросить.
– У вас просьба?
Взгляд снова стал быстрым.
– Да… Если вы поняли проблему Карла, то, может быть, поймете, что может вот-вот случиться с Линнеей. Во всяком случае, надеюсь на это… Ее забрали у меня, и теперь она в отделении детской и юношеской психиатрии в Дандерюде. Она меня знать не хочет, и мне о ней ничего не сообщают. Вы не могли бы повидаться с ней? У вас ведь есть контакты?
София задумалась, но она понимала, что это возможно, если только Линнея сама попросит о встрече.
Девочка находится под опекой социальной службы, и когда психологи Дандерюда сочтут ее состояние достаточно стабильным, она отправится жить в приемную семью.
– Я не могу просто явиться туда и потребовать встречи с девочкой, – сказала София. – Я могу поговорить с ней только в том случае, если она сама выскажет такое пожелание, а я, честно говоря, не знаю, насколько это возможно.
– Я могу поговорить с руководством отделения, – сказала Аннет. София поняла, что она настроена серьезно.
– Есть еще кое-что… – продолжила Аннет. – Я хочу вам что-то показать. – Она встала с дивана. – Подождите, я сейчас вернусь.
Аннет вышла. София слышала, как она двигает коробки в коридоре.
Через несколько минут Аннет вернулась и поставила на стол небольшую коробку.
Она села на диван и подняла крышку, на которой чернилами было написано имя ее дочери.
– Вот это… – Аннет достала несколько пожелтевших листов бумаги. – Этого я никогда не понимала.
Она отодвинула френч-пресс и выложила на стол три рисунка.
Все три были нарисованы цветными мелками и подписаны “Линнея”, детским почерком.
Линнея, пять лет, Линнея, девять лет, и Линнея, десять лет.
Софию поразила детальность рисунков и нехарактерная для этого возраста продуманность сюжетов.
– Линнея талантлива, – просто констатировала она.
– Я знаю. Но показываю вам рисунки не поэтому. Может быть, вы посидите спокойно, посмотрите на них. А я пока сварю еще кофе.
Аннет со стоном поднялась и потащилась на кухню.
София взяла один из листов.
На рисунке с подписью “Линнея, 5 лет” с перевернутой пятеркой была изображена белокурая девочка, стоящая перед большой собакой. Из пасти собаки свисал огромный язык, который Линнея снабдила множеством точек. Вкусовые сосочки, поняла София. На заднем плане виднелся большой дом и что-то вроде фонтана.
От собаки тянулась длинная цепь – София отметила, насколько тщательно девочка изобразила звенья, которые становились все меньше, а потом исчезали за деревом, стоящим на участке.
Сбоку от дерева Линнея что-то написала, но София не могла разобрать слов.
От рисунка шла стрелочка, указывающая на дерево – за ним прятался, улыбаясь, сутулый человек в очках.
В окне дома лицом к собаке и дереву стояла какая-то фигура. Длинные волосы, радостно улыбающийся рот, маленький симпатичный носик. От прочего, в остальном богатого деталями рисунка фигуру отличало то, что Линнея не снабдила ее глазами.
Учитывая представление, которое составилось у Софии о семействе Лундстрём, несложно было заключить, что фигура в окне – Аннет Лундстрём.
Аннет Лундстрём, которая ничего не видела. Не хотела видеть.
Если принять это за исходный пункт, то сцена на участке становилась интересной.
Что хотела сказать Линнея? Чего не хотела видеть Аннет Лундстрём на ее рисунке?
Сутулого человека в очках, с собакой с большим, усеянным точками языком?
София разглядела, что возле дерева написано “U1660”.
U1660?
прошлое
На великах мчимся по мируВ красивых футболках и кедах.Играем на всем, чем попало.Даже на наших велосипедах.
В доме на Вермдё стоит Виктория Бергман, она рассматривает фетишистские фигурки на стене гостиной.
Грисслинге – это тюрьма.
Ей нечем заняться, сутки ощущаются как мертвые. Время течет сквозь нее, словно капризная река.
В иные дни она не помнит, как просыпалась. В иные – не помнит, как спала. Некоторые дни просто стерлись из памяти.
Иногда она читает книги по психологии, подолгу гуляет, спускается к воде возле морских купален или отправляется по Бабушкиной дороге к шхерам, потом – по автомагистрали 222, почти по прямой к дороге Вермдёледен, где поворачивает на круговом перекрестке и возвращается. Прогулки помогают ей думать, а ощущение прохладного воздуха на щеках напоминает: у нее есть границы.
Она – не весь мир.
Она снимает со стены маску, похожую на Солес из Сьерра-Леоне, надевает на себя. Дерево пахнет крепко, почти как духи.
Внутри маски таится обещание другой жизни, кого-то другого, чьей частью – Виктория точно знает – она никогда не сможет стать. Он приковал ее к себе.
Сквозь узкие прорези едва видно. Она слышит собственное дыхание, ощущает, как оно, теплое, возвращается назад и влажной пленкой ложится на щеки. В прихожей она становится перед зеркалом. Из-за маски ее голова кажется меньше. Словно у нее, семнадцатилетней, лицо десятилетки.
