Волос был на месте.
Илларионов уже входил в квартиру, когда до его слуха вновь донесся то ли вздох, то ли всхлип. Может, внизу мяукала кошка. Или скулила пригревшаяся у батареи собака. Илларионову вдруг показалось, что он когда-то где-то слышал точно такой же звук. Вот только где и когда, вспомнить было невозможно.
Несколько мгновений Илларионов размышлял у открытой двери квартиры. И чем дольше он размышлял, тем отчетливее ему хотелось спуститься вниз, узнать в чем дело.
«Не ходи туда», — вспомнил Илларионов слова отца. Но в данный момент он был совершенно свободен в своем выборе. Отец предупредил его, чтобы он не входил в подъезд. Он вошел через чердак! Отец не мог знать, что он будет стоять у двери в квартиру, совершенно свободный в решении, идти или не идти ему вниз. Недостойно мужчины было не пойти и не узнать, когда хотелось пойти и узнать. Илларионов не шел на поводу у обстоятельств. На чаше невидимых весов свободный выбор перетягивал возможную смерть. Смерть в результате осуществления свободного выбора представлялась не трагедией, не вопиющей несправедливостью, но всего лишь досадной неудачей, проигрышем. Вот только отыграться, подумал он, вряд ли удастся. Илларионов посмотрел на пистолет. Пока что ему везло с оружием. Он или сам удачно стрелял первым, или же кто-то неудачно стрелял первым в него.
Илларионов взялся за пистолет двумя руками, неслышно шагнул из-за шахты лифта по лестнице вниз.
И тут же остановился.
Он понял, чего ему смертельно не хватало в этой жизни.
Ему смертельно не хватало любви.
Илларионов с недоумением посмотрел на пистолет, спрятал его в карман пальто. Пока что он видел только вздрагивающую у окна спину девушки, струящиеся по воротнику плаща мельхиоровые волосы. Но и со спины девушка была так трогательно беззащитна, так хрупка и несчастна, что приближаться к ней с пистолетом в руках казалось кощунством. Илларионов почувствовал, как его глаза наполняются слезами.
Он не знал, кто эта девушка.
Он не знал, почему она стоит у окна на лестнице среди ночи.
Он любил эту девушку.
Он знал, что только с ней будет счастлив. И она будет счастлива только с ним.
Когда Илларионов осторожно тронул ее за плечо, девушка вновь всхлипнула. Илларионов вспомнил, где слышал этот звук. В Мексике.
Он помогал покинуть Штаты одному кубинцу. Они пересекли границу в Тихуане и ехали ночью через пустыню на юг. Когда остановились у бензоколонки, Илларионов услышал в кактусах жалобный девичий плач.
— Что это? — спросил Илларионов у своего спутника, изумляясь странному чистому звуку.
— Течная сучка королевского койота, — ответил кубинец.
— Почему она так жалобно плачет?
— Чтобы сучка королевского койота принесла потомство, ее должны оплодотворить два самца с очень небольшим разрывом во времени, — объяснил кубинец. — Сучки всегда так плачут, когда течка заканчивается, а самцов нет.
Илларионов даже улыбнулся, таким неуместным показалось ему это воспоминание.
Он знал, что отныне ничто не сможет разлучить его с этой девушкой.
Даже смерть.
— Могу ли я что-нибудь сделать для вас? — спросил Илларионов.
W
Августа так и не смогла понять, откуда взялась посреди зимы в московской квартире экзотическая серо-коричневая ушастая бабочка. Она кружилась вокруг светильника в длинном коридоре. Сын генерала Илларионова несомненно видел бабочку за мгновение до смерти. Вне всяких сомнений, ему было известно, что означает появление бабочки. Он умер с выражением горестного прозрения на лице.
Августа внимательно осмотрела стилет. На лезвии не было ни кровинки.
Сын генерала Илларионова умер легко. Гораздо легче, чем несчастная Епифания, от которой (в соответствии с режиссерским сценарием) во что бы то ни стало требовалось заключительное слово. Августа ни к селу ни к городу вспомнила модернистскую пьесу, поставленную в Театре имени Вахтангова. На сцену в кромешной тьме вышла совершенно голая женщина с намазанными фосфоресцирующим составом губами (на лице). Вся пьеса — она длилась два с половиной часа — состояла из ее монолога: летающих по сцене, в отличие от серо-коричневой ушастой бабочки, еще и светящихся губ. Августе почему-то хотелось плакать. Она знала, что парень, как только ее увидит, влюбится в нее, впустит в квартиру. Но она не знала, что страсть будет взаимной. Августа давно забыла, что такое случайные связи — слишком ничтожны были окружающие ее мужчины. В ее планы отнюдь не входил разовый адюльтер с человеком, которого она была вынуждена заколоть. Сын генерала Илларионова не был мужчиной в ее вкусе. Ответная страсть Августы была неподотчетна Августе. То, что произошло этой ночью между ней и сыном генерала Илларионова, следовательно, не имело логического объяснения. Это было невероятно, но у Августы даже мелькнула мысль оставить его в живых.
Но он увидел бабочку, потом зачем-то посмотрел в висящее над черным креслом зеркало. Августа могла только догадываться, что он увидел в этом, настроенном на параллельный мир зеркале.
Он мог увидеть что угодно.
Быть может, своего отца — генерала Илларионова. А может, ускользнувшую с ложа обнаженную Августу, как древнегреческое изваяние вставшую с занесенным стилетом по левую сторону от кресла.
Как бы там ни было, она не стала тянуть время. Нечего было парню засорять сетчатку видениями из параллельного мира. Августа слышала, что видения из параллельного мира как ластиком счищают с сетчатки суточную (дольше не держится) информацию. Она нанесла быстрый и точный удар стилетом. Парень не оказал ни малейшего сопротивления.
Похоже, он не знал, что слева от обтянутого черным оптико-волоконным пластиком — под потертую кирзу — кресла простирается зона невидимости. Августа вбила ему стилет, как гвоздь, точно в шейную выемку, в сонную артерию, мгновенно — коротким замыканием — погасила в нем свет, разъединила мозг и тело. После чего упала в проклятое кресло, сотрясаемая неурочным черным, как оптико-волоконный — под потертую кирзу — пластик, оргазмом.
Одевшись и приведя себя в порядок, Августа отволокла тело сына генерала Илларионова в комнату, водрузила его на обеденный стол, направив на разглаженное и облагороженное смертью лицо весь имеющийся в наличии электрический свет. Предстояла довольно сложная операция по сканированию глаза покойника.
Августа вышла на лестницу, вернулась с сумкой и зачехленным сканером, которые были спрятаны за трубой мусоропровода. Ей не хотелось портить покойнику лицо, но, как она ни старалась, приладить чертов сканер не получалось. Вздохнув, Августа достала из сумки лазерный скальпель, натянула на руки хирургические резиновые перчатки и быстро — практически без крови — изъяла из глазницы левый глаз сына генерала Илларионова: овальный, в мелкую пеструю крапинку, как яйцо кукушки, в тончайшей алой бахроме нервных окончаний и капилляров.
Генерал Толстой сказал, что начинать следует с левого глаза. Похоже, он сам доподлинно не знал, какого рода информация запечатлена на сетчатке левого глаза несчастного сына генерала Илларионова, но полагал, что это достаточно важная информация. Ему не было резона врать, потому что отныне на земле не осталось места, где бы он смог скрыться от гнева Августы. Но генерал Толстой не был бы генералом Толстым, если бы не попытался и в этот (последний) раз перехитрить ее.
Приступив к сканированию, Августа распознала хитрость генерала Толстого. На экране немедленно высветились семь огненных букв — имя ее долгожданного первенца. Августа поняла, что время самостоятельных решений истекло. Отныне ей предстоит исполнять приказания первенца. Августа мысленно восхитилась генералом Толстым. Он сделал все, чтобы она собственными руками убила отца своего Первенца до того, как он станет отцом.
Она чудом избежала ловушки.
Семя покойника проросло в ней семью огненными буквами.
Но вот буквы стали меркнуть. Обретший имя и, следовательно, земную жизнь первенец сообщил своей матери — Августе, что он ничто без силы. Силу ему должен был дать единственный человек в мире — второй отец, имя которого высветилось на экране.
X
Как и следовало ожидать, в сумке шейха Али находился наряд странствующего дервиша. Там же майор Пухов обнаружил и священный для мусульман-шиитов складной посох пророка Идриса, опираясь на который, тот тысячу лет назад ходил по Месопотамии. Пухов опасался, что в остроконечной волчьей шапке, в пестром халате, с посохом в руках его примут за нищенствующего беженца из Таджикистана, отправят в ближайший районный бомжатник, но на подходе к коммерческому Щукинскому аэродрому не было милицейских постов.
Пухов, оставив «мерседес» Нура у ворот недостроенного фешенебельного особняка (там он не мог вызвать подозрений), без помех проследовал, стуча посохом, сначала по лесной дороге, потом по шоссе, а там и по аэродромному бетону до стоящего на дальней стоянке Ту-23.
