– Извини. Секретная информация. Все, что касается твоей сестры в настоящий момент, – больше не разглашается.
– Ой, да ладно! – взорвался я.
– Посмотрим на результат лечения, и если он будет положительным, то, возможно, я сниму гриф «Секретно» с этой истории, – подытожила Никтея, игнорируя мое возмущение.
Бесполезно. Все равно что стучать головой в глухую стену.
– Мне нужен Неофрон. Не подскажешь, где его найти? Его телефон вне зоны сети.
– Взял отпуск, так что понятия не имею, где он, – ровно ответила Ники и снова взялась за салат. – А зачем он тебе?
«Выяснить, как он нашел Диомедею в Египте, и всадить ему кулак в живот, если окажется не сильно разговорчивым».
Но Неофрона я так и не нашел. Его не было ни на тренировочной базе, ни в одном из заведений Уайдбека, и никто понятия не имел, куда он подевался.
* * *
Потянулись долгие, монотонные дни. Все похожие один на другой, как два крыла одной птицы. Меня не покидало ощущение, что девушка с глазами цвета предгрозового неба вложила мне в грудную клетку бомбу замедленного действия, чью тяжесть я постоянно ощущал с момента нашего расставания. Каждое чертово утро начиналось с мыслей о ней, каждый проклятый день заканчивался мыслями о ней, каждая невыносимая ночь не прибавляла ни сил, ни уверенности в том, что я все сделал правильно. Наоборот, меня не покидали навязчивые мысли о том, что было бы, останься я там еще на день или хотя бы на несколько часов. Что бы она сказала, проснувшись и увидев, что я все еще нахожусь в ее комнате? Что бы я сказал ей? Сколько секунд ей потребовалось бы, чтобы убедить меня в том, что в моей жизни нет и не было ничего более важного, чем принадлежать ей?
Я пытался забыться в работе. Приезжал в госпиталь рано утром и уходил тогда, когда на парковке не оставалось никаких других машин, кроме моей. Потом ехал домой и остаток вечера просиживал за ноутбуком с запущенной программой слежения. Маячок каким-то непостижимым образом все еще был на Лике. Она должна была давно выбросить этот клочок бумаги – ведь для нее это всего лишь клочок бумаги, на котором я когда-то нацарапал ей пару строк. Но она не только не выбросила его, но и стала носить с собой. Маячок перемещался по городу, и я следил за ним, как зачарованный. Голос рассудка требовал, чтобы я исключил его из системы слежения и прекратил эту муку. Но, ей-богу, мне было проще отрубить себе руку, чем лишиться последней возможности видеть, что она каждую ночь возвращается домой и с ней все в порядке. Меня сводила с ума мысль, что Лика снова может попасть в беду. Что Вано мог быть не единственным ублюдком, у которого были претензии к ее гребаному брату, а значит – и к ней. Более того, ублюдками мне теперь казались все ее потенциальные ухажеры. Теперь я узнал, что такое ревность. Когда Кор в деталях рассказывал мне об этом чувстве, я с трудом верил. Теперь же готов был сам передушить всех парней, реальных и воображаемых, которые подходят к ней ближе чем на метр. И тем более тех, кто прикасается к ней. Этих я готов душить с особенным упоением.
Теперь я уже не пытался разобраться в том, чьи чувства переполняют меня – мои ли или все это остаточные реакции мозга Феликса. Теперь меня больше интересовало, как избавиться от этого «наследства», как перестать думать о ней, как унять в голове все эти голоса, на разные лады повторяющие ее гладкое, холодное, блестящее, как лезвие ножа, имя. Еще никогда я не жаждал тишины так сильно.
Альцедо обещал привезти новую партию силентиума сразу же, как только та сойдет с конвейера, и только это обещание держало меня на плаву.
* * *
Я открыл дверь, и в квартиру, источая аромат Miss Dior, держа металлический чемодан в одной руке и стаканчик дымящегося латте в другой, впорхнул Альцедо.
– Принес?
– Ты как нарк, который наконец выцепил дилера в переулке.
Он и представить не может, как близок к истине.
– Прижало? – спрашивает Альцедо, внимательно всматриваясь в мое лицо.
Вместо ответа я начинаю молча закатывать рубашку выше локтя. «Прижало», – это слово только очень приблизительно описывает то, что я чувствую; это слово – всего лишь жалкий намек на истинное положение вещей. Альцедо швыряет в угол куртку, кладет на стол металлический бокс и откидывает крышку. Чемодан доверху забит ровными рядами ампул с красной жидкостью.
– А теперь слушай сюда. Могут быть ощутимые побочные эффекты со стороны центральной нервной системы: самые вероятные – сонливость, головокружение, нечеткость зрения и головная боль.
– Ерунда, – говорю я, пересчитывая ампулы и прикидывая, на сколько дней хватит этого богатства.
– Это не все. Нервозность, возбужденность или, наоборот, заторможенность, необычная усталость или слабость…
Я улыбаюсь. Этого добра у меня и так навалом. Альцедо достает из бокса ампулу, встряхивает ее и продолжает:
– Это была лирика. А теперь то, что я своими глазами наблюдал у лабораторных животных на фоне приема силентиума: мозговые кровоизлияния, онемение конечностей, гепатит и отказ печени, массивные некрозы кожи, синдром Лайелла и… кома. Вероятность таких побочек незначительна, но все же… Безмолвие может дорого стоить. Что думаешь?
– Открывай эту чертову ампулу.
Альцедо щурит глаза, сует ампулу обратно в бокс и захлопывает крышку.
– Оке-е-ей, Крис, – он неторопливо тащится к бару, открывает дверцу, достает пару стаканов. – Что-то в горле пересохло.
Он плеснул себе «Лафройга» и, повертев стакан в руках добрых несколько минут, повернулся ко мне.
– Ты все-таки подумай еще минуточку.
– Я уже подумал. Вскрывай ампулу.
Альцедо нервно ухмыльнулся, тряхнув кудрями.
– Я соврал про побочки.
– Что? – моргнул я.
– Только что я соврал про побочные эффекты, Крис, черт тебя дери. Хотел проверить, насколько все серьезно. И судя по тому, что вероятность остаться без конечностей, печени и кожи тебя не пугает, я делаю вывод, что все совсем дерьмово. Да? Что с тобой происходит?
– Налей мне тоже, – говорю я после долгой наэлектризованной паузы.
– Я надеюсь, ты не возьмешь пример с этой невротичной глупышки, которая теперь с большой натяжкой смахивает на нашу сестру, и не станешь играть в молчанку. По-моему, пора поговорить.
Альцедо протягивает мне стакан. «Хрен ты от меня сегодня отделаешься», – говорят его пронзительные, полные ослиного упрямства глаза.
– Ладно.
Чувствую легкое головокружение и катастрофическую усталость. Мне в самом деле стоит с кем-то поделиться всем этим. Альцедо пьет вискарь и выжидательно смотрит на меня.
* * *
– Помнишь, я рассказал, как потерял контроль над телом? Это был не единственный раз. Был еще второй. И этот второй подкосил меня куда серьезней, чем первый. Перед тем как уехать, я накачал эту девушку успокоительным и снотворным: жаль было ее психику после всего, что произошло, и я не хотел, чтобы она мешала мне уехать. Не хотел сопротивления и истерик. Хотел тихой, безболезненной капитуляции. Оставить ее так, чтобы она не испытала очередной эмоциональной перегрузки. Но на самом деле успокоительное нужно было колоть себе самому… Как только она оказалась рядом, в этом, черт бы его побрал, доме, в этой комнате, где каждая вещь дышала прошлым, справиться с бурей остаточных реакций не было никаких шансов. Все равно что попытаться совладать с машиной, разогнав ее до двухсот миль в час. Она потянулась ко мне и – я потерял над собой контроль. Но не это было самым пугающим. Самым пугающим было то, что я не хотел владеть собой в этот момент. Доводы, принципы, убеждения – все это стало просто словами. И словами не более важными, чем самые невзрачные междометия. Мне хотелось просто держать ее в своих руках и больше никогда не отпускать, мне хотелось обладать ею, мне хотелось взять у нее все, что только можно взять, и отдать ей все, что у меня есть. О небо, только чудо помогло мне остановиться. А потом бежал из этого дома, как от чумы. Как только она начала засыпать прямо на моих руках, я уложил ее в постель, сел в машину и рванул подальше. Не столько от нее, сколько от самого себя. В страхе, что воспоминания Феликса снова возьмут надо мной верх. Я был уверен, что как только окажусь здесь, вдали от источника раздражения, – все закончится. Но это тело словно взбесилось. Я не могу ни есть, ни спать. Душат остаточные реакции, одна убедительней другой, и сны, в каждом из которых – она, она, она… Я знаю, что такое безумие. Иногда вспоминаю кое-что о своей жизни на Тибете в теле чокнутого старика. Но то, что я испытываю сейчас, – это хуже чем безумие. Я никогда не чувствовал ничего подобного. В Катрине было много черт, которые мне нравились, но это был просто набор черт, просто набор компонентов, который никак не складывался в наркотик, словно этой химической реакции не хватало какого-то стороннего компонента…
