— В тот день в битве сойдутся три поколения Вивре: первый будет сражаться тайно, в лаборатории, второй в полумраке, при дворе, а третий — при свете дня, с мечом в руке.
Франсуа вскинул седую голову.
— Возможно, будут и другие, которых мы пока не знаем и которых встретим после. Вы ничего больше не слышали о Маго д'Аркей?
— Нет, отец. Она исчезла.
— А дети, которых она родила от меня?
— Их забрали в Сент-Поль, чтобы воспитывать там. К чему вам их опасаться?
— Сам не понимаю. Я их совсем не знаю. Меня беспокоит это потомство. Их мать была чудовищем. В жилах этих отпрысков Вивре течет половина ее крови.
— Но половина — вашей.
— Возможно. И все же мне хотелось бы, чтобы вы за ними приглядывали.
— Я сделаю это, отец.
Немного помолчав, Франсуа де Вивре переменил тему.
— А вы? Расскажите о себе!
Луи ответил вопросом на вопрос:
— Вы ведь слышали о Троянской войне?
Франсуа утвердительно кивнул.
— Ну так вот, я — Кассандра, троянская прорицательница, которая была обречена говорить богам правду, но при этом ей никто не верил. Вот уже семь лет я твержу правду Людовику Орлеанскому, и вот уже семь лет он не слушает меня. Он называет меня своей черной птицей — предвестницей бедствия.
Франсуа вздрогнул. В его глазах замелькали тревожные сполохи.
— Вы сказали — «черной птицей»?
— Да, но…
Франсуа де Вивре воодушевился, его глаза заблестели.
— Ворон, птица первой ступени, он символизирует черный цвет, который принимает материя в начале процесса Великого Деяния!.. Слушайте! Я тоже обладаю даром пророчества. Я вижу будущее, ваше будущее!
— Прозрения — они случаются часто?
— Нет, впервые… Луи, вам суждено осуществить три алхимических периода: черную ступень, белую ступень и красную ступень. Но вы придете к этому особым путем, самым прямым, без книг, без инструментов, только лишь собственной жизнью. Вы станете черной птицей, вороном, — ценой слез; белой птицей, лебедем, — ценой лжи; и красной птицей, фениксом, — ценой крови. И тогда вы получите высшую награду: вы увидите свет Севера…
До этой минуты они стояли в сумраке галереи. Франсуа взял сына за руку, подвел его к центру четырехугольника и показал на одну из сторон оссуария — ту, что выходила на Скобяную улицу. Ту самую, которая была обращена на север. Черепа, похожие один на другой, аккуратно уложенные в груду, смотрели в одну сторону пустым взглядом.
— Здесь покоится череп моего брата Жана. Я сам принес его сюда и положил согласно его воле. Он мертвым хотел видеть свет Севера. Но мне он сказал, что я увижу его при жизни. И вам я говорю то же самое.
Стало совсем темно. Франсуа сделал несколько шагов и присел, облокотившись на стойку оссуария, который только что показывал сыну. Теперь его взгляд тоже был обращен на север. Он надел на голову золотой шлем, закрыл глаза и медленно произнес:
— Fiat cervas servus! Пусть раб станет оленем, а олень станет рабом.
А затем замолчал.
Луи не тревожил отца. Он вернулся к центру кладбища, огляделся вокруг. Со всех сторон оссуария на него пристально таращились черепа, а от земли поднимался назойливый, невыносимый запах разложения. Здесь, в этом месте, даже сама полная луна казалась похожей на огромный, выбеленный дождем и ветром круглый череп.
Луи нисколько не был удивлен мрачными пророчествами своего отца, хотя то, как были они высказаны, привело его в замешательство. Он никогда не сомневался, что его жизнь, жизнь шпиона, завершится трагически, и был почти счастлив узнать, что в конце существования ему суждено познать торжество духовного перерождения. Это еще более уверило его в необходимости продолжать борьбу.
Луи приблизился к краю общей могилы. Из груды, сваленной в яму, выбивались руки, ноги, несколько черепов. Своей левой, единственной рукой Луи взялся за подбородок и тяжело вздохнул. Трудно было представить себе образ, более подходящий для описания нынешней ситуации: Франция стояла на краю пропасти, смертельной пропасти…
Долго, очень долго Луи де Вивре размышлял о трагических событиях, которые неминуемо произойдут. Через какое-то время — он и сам не мог понять, долго ли стоял у ямы, — Луи вернулся к отцу. Лунные блики играли на золотом шлеме рядом с крылатым оленем, едва различимым на поверхности. Франсуа уже заснул и тревожно метался в забытьи: должно быть, ему что-то снилось.
***
Франсуа де Вивре действительно спал, и, как он и надеялся, перед ним возник единорог. Чудесный зверь радостно резвился на зеленом лугу. Франсуа долго любовался этим Животным — самым прекрасным созданием из всех, которых когда-либо задумал Господь. Но внезапно поведение Животного изменилось.
Единорог смотрелся в зеркало, а под ним проступала фраза «Страшусь самого себя». Этот образ вовсе не был химерой, рожденной убаюканным сознанием Франсуа. Он действительно его видел, видел близко и подробно в одной из своих книг. Там даже говорилось, что фраза «Страшусь самого себя» была девизом единорога.
Зато ничего остального ему не случалось видеть нигде. Зеркало увеличивалось в размерах и вдруг совсем почернело. Появилась женщина, покрытая длинной черной вуалью, с черной короной на голове. По всем законам природы ее черный силуэт не должен был быть различим на черном фоне, но, тем не менее, ее хорошо было видно. Она стояла неподвижно и смотрела на него.
Франсуа воскликнул:
— Это вы?..
Она ничего не ответила и исчезла. На этот раз наступившая темнота была плотной и непроницаемой…
***
В пробуждающемся мире небо бледнело и гасло. Луи, склонившись над отцом, смотрел на этого строгого спящего человека, который, надев золотой шлем и погрузившись в неведомые области души, вел собственную битву, таинственную и опасную. Нет, этот старик, с виду несчастный и жалкий, с возрастом не потерял ни остроты ума, ни здравого смысла. Напротив, от него исходили необыкновенная сила и властность. В нем ощущалась убеленная сединой мощь библейских патриархов. Еще немного — и его можно будет сравнить с самим Господом.
Луи осторожно положил руку ему на плечо.
— Пора, отец.
Франсуа мгновенно пробудился, еле заметно улыбнулся, снял шлем и протянул его сыну. Луи вновь спрятал королевское сокровище под широким плащом. Они не разговаривали, даже почти не смотрели друг на друга, но в каждом из них жила уверенность, что больше они не увидятся никогда.
Все парижские колокола одновременно зазвонили к первой мессе — точно так же, как еще совсем недавно они возвестили наступление ночи. Открылись ворота кладбища, и Луи вышел, молча поклонившись на прощание отцу.
Оказавшись на Скобяной улице, он сделал неприятное открытие: дорогу преградил патруль, и солдаты гвардии обыскивали всех прохожих. В причине подобных действий сомневаться не приходилось. Обнаружив пропажу, стражники разыскивали золотой шлем. Значит, придется сделать крюк. Луи развернулся и зашагал в противоположном направлении.
